«Так что, — пишет в заключение своего сообщения секретарь, — мы вернулись к господину коменданту и доложили ему обо всем происшедшем, а он ничего не сказал, но сильно огорчился, и огорчение его было так велико, что через несколько дней он скончался».
Вышеупомянутый адский приговор гласил, что преступников надлежало отвезти на телеге к месту казни, по дороге пытать калеными щипцами, отрубить правую руку перед лавкой Мора, колесовать и оставить на колесе в подвешенном состоянии, перерезать глотку спустя шесть часов, трупы сжечь, а пепел выбросить в реку, а по разрушении дома Мора воздвигнуть там столб, именуемый позорным, запретив навечно всякое строительство на его месте. И если что-то еще и могло усилить ужас, негодование и сострадание, так это упорство, с которым оба несчастных, даже после объявления им столь жестокого приговора, продолжали подтверждать и расширять свои показания и все по той же причине, которая заставила их клеветать на себя вначале. Еще не угаснувшая надежда избежать смерти — и притом какой смерти! — тяжесть истязаний, которые чудовищный приговор заставил бы считать почти пустяковыми, но которые в тот момент были действительностью, устранимой лишь с помощью ложных показаний, заставляли их повторять свои прежние измышления, называть все новых и новых лиц. Так, обещая безнаказанность одним невиновным и подвергая пыткам других, судьям удавалось не только предать их жестокой казни, но и, елико возможно, вырвать у них признание в своей вине.
В документах защитника Падильи (и нам от этого становится легче) имеются заявления о ложности наветов на себя и на других лиц, сделанные осужденными, как только они убедились, что им предстоит умереть и что их не будут больше таскать на допросы. Вышеупомянутый капитан показал, что, находясь возле камеры, куда поместили Пьяццу, он слышал, как тот «стенал и сетовал на то, что осужден несправедливо и что его обманули и обрекли на заклание». Он отказался от услуг двух капуцинов, пришедших подготовить его к христианской кончине. «Что касается меня, — продолжает капитан, — то я заметил, что означенный инспектор надеется на пересмотр дела… Тогда я направился к нему, надеясь совершить акт милосердия и убедить его достойно встретить смерть в уповании на милосердие божье, в чем, могу сказать, и преуспел, ибо святые отцы не затрагивали струны, которую затронул я, а именно: я заверил его, что никогда не видел и не слышал, чтобы после вынесения приговора сенат пересматривал подобные дела… Наконец, я его уговорил, и он присмирел, а присмирев, несколько раз вздохнул и затем сказал, что возвел поклеп на стольких невинных». Как Пьяцца, так и Мора попросили затем помогавших им монахов составить официальное заявление об отказе от всех обвинений, вырванных у них посулами или пыткой. Во время нескончаемой казни оба осужденных переносили многочисленные и изощренные муки с такой стойкостью, которая в людях, не раз сломленных боязнью смерти и истязаний и ставших жертвой не то что великого дела, а ничтожной случайности, глупой ошибки, подлого и низкого обмана, в людях, которые, будучи опозорены, оставались все же малыми и незначительными и всеобщей ненависти не могли противопоставить ничего другого, кроме простого сознания невинности, в которую никто не верил и которая много раз отрицалась ими самими, в людях (тяжко подумать, но разве могли об этом не думать сами осужденные?), имевших семьи, жен, детей, — была бы ничем не объяснимой, если бы мы не знали, что это была покорность своей участи, то есть тот дар, который в человеческой несправедливости заставляет видеть божественную справедливость, а в несчастьях, какими они бы ни были, залог не только прощения, но и награды. До самого конца, даже во время колесования, оба без устали повторяли, что принимают смерть в наказание за действительно совершенные ими грехи. Смириться с неизбежным! — эти слова могут показаться бессмысленными тому, кто во всем привык видеть проявление одних лишь материальных сил, но они полны глубокого и ясного смысла для тех, кто сознает или бессознательно чувствует, что самое трудное и самое важное в любом решении — убеждение разума и смирение воли — одинаково трудно и важно, независимо от последствии, как в приятии, так и неприятии любого пути.