В черновом наброске драмы, созданном в течение 1816 года, Венецианская республика очерчена более полно. В сценах первого акта, вычеркнутых из окончательного текста, мотивы ненависти сенатора Марино к Карманьоле выражены яснее: Венеции приходится прибегнуть к помощи «какого-то иностранца, сына гнусного пастуха еще более гнусного стада, который… презирает всех нас» (венецианцев и сенаторов). «Не столь тяжко потерять какой-нибудь город, как владеть им благодаря Карманьоле». Злостный умысел этой касты аристократов вскрывается в словах Стефано, единомышленника Марино: «Друзей, которые теперь его окружают, он вскоре одного за другим сделает своими врагами, тогда вас будут слушать».
Воспользоваться трудами и талантом Карманьолы и затем, по миновании надобности, убить его, отомстив за его справедливое прозрение, — таков замысел Марино, выполненный тиранической олигархией.
В другой сцене, в которой выступает венецианский народ, ярко показана ненависть его к аристократам. Один горожанин говорит, что на Карманьолу, выступающего в поход, возложена «вся забота о нашем спасении». «О нашем? — возражает ему второй горожанин. — Вернее было бы сказать — о спасении Синьоров. Что значим мы теперь, когда всякое государственное дело стало их личным делом? Какое значение имеет для нас война? Если она окончится успешно, все будет принадлежать им, — и слава, и добыча». Горожане отлично понимают, что «государственный интерес» Венеции является интересом господствующей касты.
Философская проблема, поставленная в драме Мандзони, немыслима была вне истории. Действительно, весь нравственный смысл человеческого существования либеральные мыслители послереволюционной эпохи обнаруживали не в личной судьбе, но в историческом процессе. Судьба отдельного лица недостаточна и слишком случайна, чтобы можно было уловить в ней нравственный смысл. Невинно страдающие, жертвы несправедливости и общественных катаклизмов, все те, кто погиб в великих революционных сражениях или в кровопролитных войнах наполеоновской эпохи, не могут служить доказательством исторических закономерностей нравственного характера. Эти закономерности обнаруживаются лишь в судьбах народов и государств. Человечество страдает не напрасно — оно движется вперед, к более справедливому и счастливому будущему. Страдание не есть искупление первородного греха; человечество создано не для того, чтобы в вечной беде оплакивать грех праотцов, — эту точку зрения Жозефа де Местра, ультрароялиста и католика, Мандзони считает глубоко порочной. Он избирает своим духовником в Париже не Ламенне, в то время ультрароялиста, а Грегуара, епископа, обвинявшегося в том, что голосовал в Национальном Конвенте за казнь короля. Мандзони хочет быть не «пророком прошлого», каким был Жозеф де Местр, а человеком будущего.
«Не распятия и ризницы создают Мандзони», — писал молодой Кардуччи при жизни поэта. В «Графе Карманьоле» Мандзони излагал не пессимистическую мораль ортодоксального католицизма, но философию истории современного ему буржуазного либерализма, оправдывавшего исторические неудачи, жертвы и катастрофы высшей справедливостью истории и неизбежным прогрессом человечества. Вот почему никакого противоречия между моральными и историческими взглядами Мандзони в трагедии нет: мораль ее вытекает из философии истории Мандзони, а эта философия имеет своей задачей утверждение нравственного смысла человеческих судеб, прогресса и общественной справедливости, которая установится когда-нибудь на развалинах старых деспотий, национальной нетерпимости, классовых государств, всей той системы насилий и угнетения, которую Мандзони с отвращением и негодованием констатировал в своей грустной современности.
В разгар работы над «Графом Карманьолой», в июле 1819 г., преодолев сопротивление своих духовников, Мандзони решил ехать в Париж. 26 июля он уже получил заграничный паспорт и с восторгом сообщил о предполагавшейся поездке своему парижскому другу Клоду Форьелю. Он выехал со своей семьей из Милана в середине сентября и 1 октября был в Париже.
Здесь он сразу попал в обстановку острых политических дискуссий. В салоне мадам де Кондорсе, где царил Форьель, придерживались либеральных взглядов, и он быстро вошел в курс политической жизни.
Как раз в это время во Франции возникает новая историографическая школа, сыгравшая огромную роль в общественной борьбе эпохи. Мандзони с радостью усваивает эти новые идеи, отлично согласовавшиеся с его философскими и историческими взглядами. Эти новые идеи получают свое отражение во второй его исторической трагедии — «Адельгиз».