Пьетро Верри задался целью, как свидетельствует само название его трактата, обратить указанный факт против пыток, доказав, что с их помощью можно вырвать у людей признание в преступлении, совершить которое нет никакой физической и нравственной возможности. Вопрос этот был столь же злободневен, сколь благородна и гуманна задача, взятая на себя автором.
Но как бы кратко ни излагать историю этого запутанного события и того огромного зла, которое человек безрассудно причинил человеку, из нее непременно следует извлечь более общие соображения, польза которых хотя и не обнаружится сразу, но все же будет не менее существенной. Ибо если ограничиться лишь рассуждениями, служившими, главным образом, достижению той особой цели, которую поставил перед собой Верри, то это таит в себе опасность составить не только неполное, но и неправильное представление о самом событии, объяснив его невежеством эпохи и варварством тогдашнего правосудия и посчитав его фатальным и неизбежным. А это, в свою очередь, означало бы непростительно ошибиться в том, из чего можно было бы извлечь полезный урок. Невежество в физике может привести к заблуждению, но отнюдь не к злодейству, а любое, даже самое скверное установление действует не само по себе. Из того, что в те времена бытовало поверье, будто некоторыми снадобьями можно вызвать чуму, вовсе не следовало, что Гульельмо Пьяцца и Джанджакомо Мора занимались их изготовлением, равно как из допущения законом пыток — их распространение на всех обвиняемых или признание виновными всех, кто им подвергался. По причине полной очевидности истина эта может показаться не слишком мудреной, но ведь чаще всего забываются наиболее очевидные и само собой разумеющиеся вещи, а от того, забудем ли мы или не забудем об этой истине, и будет зависеть правильная оценка ужасного судилища. Напоминая об этой истине, мы старались показать, что судьи осудили невинных, которых они, при всей своей убежденности в зловредном действии указанных снадобий и уважении к законам, допускавшим пытки, могли признать невиновными, и что, напротив, для установления их виновности, для сокрытия правды, заявлявшей о себе ежеминутно, проникавшей отовсюду, из тысячи щелей, и столь же очевидной тогда, как и теперь, они должны были непрерывно ломать себе голову и прибегать к уловкам, незаконности которых они не могли не понимать. Мы не собираемся, конечно (и это было бы неблагодарной задачей), отрицать, что невежество и пытки сыграли свою роль в этом злосчастном деле: первое — тем, что дало повод, достойный сожаления, вторые — тем, что явились жестоким и действенным, хотя не главным и не единственным орудием дознания. Но нам представляется важным установить, что подлинной причиной происшедшего были несправедливые деяния, порожденные… чем же, если не дурными страстями?
Одному богу известно, какая из этих страстей возобладала в душе у судей и направляла их поступки: бессильная ли ярость перед лицом неведомой опасности, лихорадочно искавшая себе жертву и обратившаяся против первого встречного, ярость, радующаяся долгожданной вести, но не желающая признать ее лживость, как тот, кто восклицает: «Наконец-то», вместо того, чтобы сказать: «Начнем сначала», — ярость, от перенесенного ужаса превратившаяся в неутолимую ненависть к несчастным, пытавшимся уйти от наказания; или это была боязнь обмануть ожидания самонадеянной и переменчивой толпы, прослыв неловкими в раскрытии несуществующего преступления, трусость перед чернью, готовой ополчиться на тех, кто ее не слушает, или, быть может, страх перед серьезными общественными осложнениями, которые могли возникнуть на этой почве. Этот последний страх, лишь с виду менее постыдный, на самом деле был столь же извращенным и подлым, ибо оттеснял на задний план единственно благородный и поистине мудрый страх — страх перед беззаконием. Одному богу ведомо, были ли судьи, отыскавшие виновных там, где не было никакого преступления, но требовались преступники, были ли судьи пособниками или исполнителями воли толпы, которая в ослеплении не невежества, а ярости и ожесточения шумно сокрушала священные заветы божественного закона, последовательницей которого она себя провозглашала. Но в делах людских люди сами могут распознать, лжет ли кто, вершит ли самоуправство, нарушает ли установленные и всем известные нормы и законы, применяет ли вместо одной меры другую, а распознав, не могут не приписать эти вещи ничему иному, как страстям, искажающим волю людскую. Задумавшись же над причинами вещественно доказуемой неправедности этого суда, вряд ли кто смог бы объяснить ее влиянием страстей более естественных и менее жалких, чем ярость и страх, охватившие судей.