Попадись подобные вещи в романе, их объявили бы вымыслом. Но объясняются они, к сожалению, ослеплением страстью. Ни одну, и в особенности первую из женщин, столь подробно описавших, как прохожий прошел по улице, не смутила мысль, отчего никто из свидетелей не мог утверждать, что незнакомец прятался под сводами. Они не усмотрели «ничего особенного» в том, что ему для подобного предприятия понадобилось дожидаться рассвета, что он не соблюдал предосторожностей, ни разу не взглянул на окна, спокойно пошел обратно той же дорогой, словно его — злоумышленника — так и тянуло подольше задержаться на месте преступления, что он безнаказанно прикасался к мази, которая должна была быть смертельной для запачкавших в ней одежду, и что в этом деле была масса других столь же несуразных обстоятельств. Но еще страшней и невероятней было то, что все эти обстоятельства не показались следователю абсурдными и он не потребовал их разъяснения. А если и потребовал, то не занес его в протокол, что было еще хуже.
Соседи, обнаружившие со страху невесть сколько пятен, мимо которых они, вероятно, спокойно проходили с незапамятных времен, без дальних слов принялись поспешно выжигать их запаленной соломой. Стоявшему на углу брадобрею Джанджакомо Мора показалось, как и другим, что стены его дома также выпачканы. Несчастный не знал, какая страшная беда на него надвигалась по вине все того же не менее несчастного инспектора.
Рассказ женщин немедленно пополнился новыми подробностями; а может быть, история, передававшаяся из уст в уста, не совсем походила на ту, которую позднее донесли капитану справедливости. Сын вышеназванного несчастного Мора, будучи позднее спрошен, не знает ли он, а может, слышал от других, каким образом означенный инспектор измазал упомянутые дома и стены, ответил, что-де «слышал, как одна из женщин, живущих над портиком, пересекающим улицу Ветра, имени которой он не знает, рассказывала, как означенный инспектор чиркал по стене пером, обмакивая его в баночку, которую держал в руке». Вполне вероятно, что знакомая нам Катерина имела в виду перо, наверняка увиденное ею в руках у незнакомца, но каждый без труда поймет, какую вещь могла она окрестить баночкой, ибо в глазах, которым всюду мерещилась зараза, перо, конечно, имело более прямое и непосредственное отношение к баночке, чем к чернильнице.
Но к сожалению, все эти пересуды не заслонили одного истинного обстоятельства, а именно, что незнакомец был инспектором Санитарного ведомства, и по этому признаку тотчас же догадались, что речь шла о некоем Гульельмо Пьяцце, «зяте кумы Паолы», видно, весьма известной в округе акушерки. Слух об этом постепенно перешел в другие кварталы, кто-то из случайных свидетелей занес его туда, возвращаясь с места происшествия. Об этих разговорах и донесли в сенат, который приказал капитану справедливости немедленно разузнать о случившемся и принять необходимые меры.
«Сенату стало известно, что вчера утром стены и двери домов по улице Ветра де Читтадини кто-то испачкал смертоносными мазями», — сообщил капитан справедливости чиновнику по уголовным делам, которого он взял с собой для расследования дела. Этими словами, уже полными прискорбной уверенности и перешедшими без изменения из уст народной молвы в уста правосудия, и началось расследование дела.
Читая об этой твердой уверенности, об этом безумном страхе перед воображаемым преступлением, нельзя не вспомнить о похожих случаях, не так давно, во времена холеры, имевших место кое-где в Европе. Однако там все мало-мальски образованные люди, за редким исключением, не верили в этот глупый предрассудок, напротив, большинство из них делало все возможное, чтобы покончить с ним, и вряд ли где нашелся бы такой суд, который взялся бы вести процесс по обвинению в подобных делах, если бы речь не шла о том, чтобы спасти несчастных от ярости толпы. Это, конечно, большое благо, но будь оно еще большим, будь мы уверены, что в подобных обстоятельствах никому впредь не взбредет в голову подозревать людей в столь невероятных преступлениях, все равно мы не могли бы считать миновавшей опасность повторения ошибок, похожих на вышеописанную, если не по форме, то по существу. К несчастью, человеку свойственно заблуждаться, и заблуждаться ужасно даже в более обычных обстоятельствах. Подозрение и ярость могут, конечно, порождаться и в действительности, иногда порождаются происками злоумышленников, но подозрение и ярость обладают гнусной способностью заставлять людей возводить напраслину на несчастных по самому вздорному подозрению или на основе опрометчивых суждений. Приведем один пример. Незадолго до эпидемии холеры, когда пожары стали часто опустошать Нормандию, много ли надо было толпе, чтобы обвинить в поджоге ни в чем не повинного человека? Достаточно было прибежать ему первым к пожарищу или оказаться вблизи от него, быть чужаком или не суметь ничего рассказать о себе, что вполне может случиться с тем, кто испуган или подавлен яростью вопрошающих, быть схваченным по навету какой-нибудь бабы (вроде той же Катерины Розы) или сопляка, в свою очередь подозреваемого в том, не явился ли он орудием чужой мести, и назвавшего в ответ на настойчивые расспросы об истинных поджигателях первое попавшееся ему имя. Счастливы присяжные, которым приходилось иметь дело с такими подсудимыми (ибо чаще всего толпа расправлялась с ними по-своему), счастливы эти присяжные, если они входили в зал суда, еще не зная, виновны обвиняемые или нет, счастливы они, если в ушах их не стоял ропот гудевшей снаружи толпы, если они считали себя не защитниками сельской чести, как часто иносказательно говорят о тех, кто оставляет без внимания существо дела, опираясь на вздорные суждения местных жителей, а исключительно людьми, наделенными святейшим, нужнейшим, ужасным правом решать, виновны или невиновны подсудимые.