На этот вопрос даже мы можем чистосердечно ответить нет; и этого уже достаточно, чтобы отмести любые сомнения. Но нам хотелось бы, чтобы кто-нибудь из людей знающих подумал бы над вопросом, не были ли законоведы именно теми людьми, которые, будучи вынуждены своим положением частных лиц, а не творцов законов, чем-то обосновать свои решения, перевели дело в сферу общих принципов, собирая и приводя в систему те из них, которые были разбросаны там и сям в римском праве, и создавая новые принципы, соответствовавшие всеобщему духу права. Следовало бы задуматься над тем, не они ли, собиравшие обломки старого и находившие новый материал для создания единой и законченной системы уголовной практики, разработали общую концепцию, указали на возможность и отчасти на обоснование единого и законченного уголовного законодательства, не они ли, давшие законам универсальную форму, открыли другим законникам, слишком часто ими пренебрегавшим, путь к проведению всеобщих преобразований.
Что же касается, наконец, настолько единодушного и прямого обвинения в том, что они довели до изощренности пытки, то мы, напротив, видели, что большинство из них питало к ним явное отвращение и, насколько можно, препятствовало их применению. Многие из вышеприведенных высказываний могут отчасти опровергнуть их репутацию бездушных людей, спокойно рассуждавших о столь ужасной материи. Позволю себе привести еще одно мнение, которое выглядит почти как протест, опередивший свое время. «Я не могу сдержать ярости, — пишет Фариначчи (non possum nisi vehementer excandescere), — против тех судей, которые подолгу держат преступника связанным, прежде чем подвергнуть его пыткам, и тем самым делают их более мучительными».
На основе этих свидетельств и сведений о том, к чему свелись пытки к концу своего существования, можно чистосердечно признать, что криминалисты-толкователи оставили их в гораздо менее варварском состоянии, нежели нашли их вначале. Естественно, подобное уменьшение зла было бы абсурдно приписывать одной лишь причине, но среди многих других мне кажется неразумным не принимать в расчет постоянные и публично повторявшиеся веками порицания и предупреждения тех, на ком также лежит ответственность за положение дел в юридической практике.
Далее Верри приводит некоторые из утверждений этих авторов, отнюдь не достаточные для обоснования общей исторической оценки, даже если бы все они были процитированы правильно. Вот, например, одно из важнейших, хотя и приведенных с искажениями: «Кларус утверждает, — пишет Верри, — что достаточно нескольких улик против подсудимого, чтобы подвергнуть его пыткам».
Будь это так, то это показалось бы скорей странным, а не убедительным доводом, тем более, что подобное положение противоречит учению большинства других законоведов. Не скажу всех, дабы не утверждать более того, что знаю, хотя, говоря так, я не побоялся бы сказать больше, чем есть на самом деле. Но в действительности Кларус говорил совсем противоположное, и Верри скорей всего был введен в заблуждение нерадивостью типографа, напечатавшего: Nam sufficit adesse aliqua indicia contra reum ad hoc ut torqueri possit вместо: Non sufficit, как это было в двух предыдущих изданиях. Чтобы удостовериться в этой ошибке, нет даже необходимости сопоставлять тексты, поскольку у Кларуса далее следует: «…если эти улики не имеют под собой законного основания». Эта фраза никак не вязалась бы с предыдущей, если бы последняя имела утвердительный смысл. И тут же он добавляет: «Я утверждаю, что мало (dixi quoque non sufficere) иметь улики, пусть даже законно обоснованные, но недостаточно весомые, для того, чтобы подвергнуть человека пыткам. И это обстоятельство богобоязненные судьи никогда не должны упускать из виду, дабы не подвергнуть невинного человека пыткам: оно же, впрочем, ставит под сомнение их решения. По этому поводу Афлитто {76} сказал однажды королю Федериго, {77} что даже тот своей королевской властью не может приказать судье подвергнуть пыткам человека, против которого нет достаточных улик».