Адельгиз мыслит так же, как создавший его автор, — он понимает историческую необходимость современной ситуации, которую не понимает ни Дозидерий, ни его герцоги, он угадывает будущее, — в этом он похож на Дона Карлоса, тоже человека будущего, героя Шиллера. Смысл трагедии заключен в этом персонаже.
Образ Карла Великого Мандзони построил так, как понимали великих людей Вальтер Скотт, разработавший эту проблему в своих романах, французский философ В. Кузен и французские историки того же времени. Историю создают человеческие массы, но их воля и потребности осуществляются через посредство их представителей, «великих людей», которые и действуют на сцене истории. Осуществляя волю народа, они исполняют миссию, порученную народу историей. Они не самые лучшие и не самые достойные, — они только «избранные». Карл Великий — человек самый заурядный, не святой (его развод с Эрменгардой свидетельствует об этом), не ученый, не герой и не законодатель — Мандзони подчеркивает это в своей трагедии. Карлу все удается, так как история поручила ему решить задачу, подсказанную временем. Он велик, потому что он делает то, что заставляют его делать необходимость, или случай, или обстоятельства.
Адельгиз отличается всеми добродетелями, но все же он погибает, — так как историческая справедливость, по мнению Мандзони, осуществляется не в земной жизни одного человека, а в биографии человеческого рода.
Последние слова Адельгиза отцу все современные исследователи толкуют как вопль беспредельного отчаяния и отрицание истории. Но Адельгиз имеет в виду не первородный грех детей адамовых, а исторический грех первых лангобардов, вторгшихся в Италию и установивших там «режим завоевания». Разбитые Карлом, лангобарды пожали жатву, посеянную их предками: понимание права как силы порождает непрерывную цепь насилий и завоеваний, предела которым нет. Дезидерий, веривший только в силу меча, побежден мечом более правого соперника. Адельгиз открывает Италии перспективу будущего, — без этого историческая драма не могла бы выполнить своего назначения — показать пути дальнейшего развития и возвестить новую эпоху.
Каким бы «прогрессивным» ни было новое завоевание, оно не освободило Италию. Храбрецам-франкам, оставившим свои замки и выступившим в тяжелый и опасный поход, была обещана награда — новые земли, замки и рабы. Хор, которым завершается третье действие, говорит об этом очень четко. Критики обычно рассматривают эти строки как выражение антидемократических тенденций Мандзони, его презрения к своему народу. Особенно обидела критиков последняя строка — «утративший имя, в рассеянье жалком живущий народ». Но эти слова передают реальное положение дел, — в те времена итальянцы не имели своего имени, а латинами назывались все те, кто говорил на латинском языке. Если бы Мандзони изобразил итальянцев VIII века борцами за свою свободу, его драма превратилась бы в буффонаду. Но он чувствует к этой порабощенной безличной массе глубокую симпатию и сострадание.
В первоначальном тексте трагедии роль покоренного народа в поражении лангобардов подчеркнута значительно резче, особенно в речах Адельгиза. В окончательном тексте эта тема звучит только в одном эпизоде, который подсказала Мандзони анонимная «Новалезская хроника». В стан Карла, безрезультатно осаждающего укрепления лангобардов в горном проходе Валь-ди-Суза, приходит диакон Мартин, прошедший по трудным горным тропам через Альпы, чтобы указать Карлу путь в Италию. Если бы лангобарды освободили итальянцев, никогда бы Карл не проник в Италию. «Пусть Риму больше не угрожает это неправедное и злое племя, — говорит диакон Карлу, — и да будет твоею рукой облегчено ярмо остальной Италии, если еще не наступил день и не родился человек, который совсем освободит ее от ига; в этом будет моя награда». Эти слова, также не вошедшие в окончательный текст, раскрывают и роль итальянцев в изображенных событиях, и историческую правоту Карла, и философско-историческое значение трагедии.