Но для чего им нужно было пускаться на подобные проделки со Спинолой?
Дело в том, что им хотелось прикрыться его авторитетом, оправдать неправильный, противозаконный акт, как с точки зрения общей юриспруденции, так и с точки зрения законодательства страны. Общее правило, повторяю, состояло в том, что судья не мог самовольно обещать безнаказанность подсудимому. Даже в конституционных уложениях Карла V, где сенатская коллегия наделяется широчайшими полномочиями, исключается все же право судей «прощать преступления, выдавать помилования или охранные грамоты, поскольку это является привилегией государя». А уже цитированный выше Босси, бывший в то время в качестве миланского сенатора одним из составителей этих уложений, недвусмысленно заявляет, что «предоставление безнаказанности является прерогативой одного лишь государя».
Но зачем же заходить так далеко, когда до губернатора было рукой подать, а он наверняка получил от государя необходимые полномочия и право передавать их другим? И эту возможность мы вовсе не придумали: именно так и поступили судьи, когда позднее им пришлось заняться еще одним несчастным, вовлеченным в это пагубное дело. Акт этот отмечен в самом протоколе следующим образом: «Амброзио Спинола и т. д. В соответствии с мнением, высказанным нам сенатом в письме от пятого числа текущего месяца, настоящим предписываем вам освободить от наказания Стефано Баруэлло, осужденного за раздачу и изготовление болезнетворных мазей, коими были вымазаны стены города с целью истребить его население, при условии, что он в течение срока, который будет установлен сенатом, поможет обнаружению виновников преступления и их соучастников».
Безнаказанность же, обещанная инспектору, была не официальным подлинным документом, а лишь словами, сказанными ему аудитором Санитарного ведомства, без занесения в протокол. Оно и понятно: подобное обещание выглядело бы либо явным обманом при ссылке на указ, либо узурпацией власти, при отсутствии каких-либо ссылок. Но почему же, спрашиваю я, им потребовалось лишать себя возможности облечь в торжественную форму этот акт, имевший столь важное значение?
Вряд ли мы сможем узнать наверняка, чем руководствовались при этом судьи, но далее увидим, зачем им понадобилось поступить таким образом.
Во всяком случае, недобросовестность расследования была настолько очевидной, что защитник Падильи заметил ее без труда. Хотя, как он заявил с полным основанием, ему не нужно было выходить за рамки вещей, непосредственно связанных с его клиентом, дабы отвести от него несуразные обвинения, и хотя он, опрометчиво и весьма непоследовательно, признал во всем этом нагромождении домыслов и басен наличие действительного преступления и реальных его виновников, тем не менее он, как говорится, для пущей предосторожности и для опровержения всего, что имело отношение к обвинению, сделал ряд оговорок в отношении той части расследования, которая касалась других лиц. Так, по поводу обещания безнаказанности подсудимому, но оспаривая правомочности сената в этом вопросе (ибо чаще всего люди обижаются не тогда, когда сомневаются в их честности, а когда ставят под сомнение их полномочия), он возразил, что Пьяцца «был сведен с одним лишь господином аудитором, не имевшим соответствующей юрисдикции… и что следствие поэтому велось неправильно и вопреки разумному порядку». А говоря о позднейшем и случайном упоминании пресловутой безнаказанности, он замечает: «И все же до этого момента следствие ни словом не упоминает о безнаказанности, о ней ни строчки нет и в протоколе, хотя разумней было бы, учитывая возможные возражения, отметить это в следственных документах».
В этом месте речи защитника есть одно, как бы случайно оброненное, но весьма многозначительное слово. Рассматривая действия, предшествовавшие обещанию безнаказанности, адвокат не делает каких-либо явных или прямых возражений против пыток, которым подвергли Пьяццу, но говорит о них так: «Под предлогом недостоверности показаний он был подвергнут пыткам». Это обстоятельство представляется нам достойным внимания, ибо и тогда вещи назывались своими именами даже перед лицом их творцов, даже человеком, вовсе не помышлявшим защищать право того, кто пал их жертвой.