Надо сказать, что широкой публике мало что было известно об обещании подсудимому безнаказанности, так что Рипамонти, рассказывая в своей истории чумы о главных событиях данного процесса, не только не упоминает об этом обещании, но и косвенно его исключает. Этот автор, который не способен исказить истину, но которого нельзя простить за то, что он не читал ни выступлений защитника Падильи, ни приложенных к ним извлечений из следственного протокола, за то, что он поверил россказням толпы или наветам людей небескорыстных, рассказывает, что Пьяцца, сразу же после пыток, в момент, когда его развязывали, чтобы отвести в камеру, сделал неожиданное для всех внезапное признание. Это ложное признание было в самом деле сделано, но днем позже, после встречи с аудитором и в присутствии людей, которые отнюдь этому не удивились. Так что, не сохранись немногие документы и имей сенат дело только с обществом и историей, ему удалось бы добиться своей цели: скрыть столь важное для процесса обстоятельство, положившее начало всем остальным бедам.
Что произошло на этой встрече, никому не известно, об этом можно только гадать. «Весьма вероятно, — пишет Верри, — что уже в тюрьме несчастного убедили в том, что если он будет отпираться и дальше, то пытки будут повторяться каждый день, что преступление установлено и что у него нет другого выхода, как во всем признаться и назвать сообщников; этим он спасет себе жизнь и избавится от мучений, уготованных на каждый день. Итак, Пьяцца испросил и получил безнаказанность, при условии, однако, что искренне расскажет о содеянном».
Представляется, однако, маловероятным, что Пьяцца сам попросил избавить его от наказания. Несчастный, как мы увидим в ходе дальнейшего расследования, ступал вперед не раньше, чем его подталкивали сзади. Вероятней всего поэтому, что для того, чтобы заставить его сделать этот первый, столь необычный и ужасный шаг, чтобы вынудить его оклеветать себя и других, аудитор сам сделал ему такое предложение. Более того, судьи, говоря ему впоследствии об этом, вряд ли упустили бы случай напомнить об этом важном обстоятельстве, столь веско подтверждавшем его признание, а капитан справедливости вряд ли опустил бы его в письме к Спи ноле.
Но кто может вообразить себе смятение этой души, в которой только что пережитые муки будили попеременно то ужас перед их возобновлением, то страх подвергнуть им другого! И которой надежда уйти от ужасной смерти представала не иначе, как вместе со страхом причинить ее другому ни в чем не повинному человеку! Ибо не мог он поверить, что его мучители готовы оставить в покое свою жертву, не получив, по крайней мере, другую взамен, что они хотели покончить дело миром, без суда и приговора. И он сдался, поддался надежде, какой бы призрачной и жуткой она ни была, совершил этот поступок, невзирая на его мерзость и трудность, решив представить новую жертву вместо себя. Но где ее взять? За что уцепиться? Кого выбрать из незнакомых людей? Сам-то он был реальным фактом, служившим судьям поводом и предлогом для обвинения. Ведь это он оказался на улице Ветра, это он шел вдоль стены, это он коснулся ее, а какая-то несчастная бабенка заподозрила его бог весть в чем. Но, видно, такой же невинный и столь же безразличный факт подсказал ему, на кого и как свалить вину.
Цирюльник Джанджакомо Мора изготовлял и продавал противочумную мазь, одно из тысячи снадобий, которые пользовались и должны были пользоваться доверием во времена, когда людей нещадно косила болезнь, от которой не было спасенья, в эпоху, когда медицина научилась еще столь малому, что не могла не поддерживать знахарей и просвещала столь редко, что им не могли не верить.
За несколько дней до ареста Пьяцца спрашивал цирюльника об этой мази, тот обещал ее приготовить и, повстречавшись с ним на Карробио утром дня, предшествовавшего аресту, сказал ему, что баночка с мазью готова, и просил зайти за нею. От Пьяццы добивались рассказа о снадобье, о заговорах, об улице Ветра, и эти столь свежие подробности послужили ему основой для сочинения истории, если можно назвать сочинением то, что под реальные обстоятельства он подставил вымысел, несовместимый с ними.
На следующий день, 26 июня, Пьяцца предстал перед следователями, и аудитор приказал ему «сказать сообразно тому, в чем откровенно признался мне в присутствии также нотариуса Бальбиано, не знает ли он, кто занимается изготовлением мазей, которыми неоднократно вымазывались двери и стены домов и строений этого города».