Ибо для лишения человека свободы необходимы были, разумеется, улики против него. Здесь же не было ни дурной славы, ни попытки к бегству, ни иска пострадавшего, ни обвинения со стороны заслуживающего доверия человека, ни показаний свидетелей, не было никакого состава преступления, не было ничего, кроме слов предполагаемого сообщника. Но для того, чтобы эти слова, сами по себе ничего не значившие, могли дать судьям основание для возбуждения дела, нужны были многие условия. Большинство из главнейших, как мы имели уже случай заметить, не было соблюдено, то же с полным основанием можно было бы сказать и об остальных. Но в этом нет необходимости, ибо даже при строжайшем соблюдении этих условий, все равно сохранялось бы еще одно обстоятельство, окончательно и бесповоротно лишавшее обвинение законной силы, а именно то, что последнее явилось следствием обещания безнаказанности. «Свидетельствующему в надежде на безнаказанность, предоставляемую законом или обещанную судом, не оказывают никакого доверия в ущерб другим обвиняемым», — говорит Фариначчи. А Босси добавляет: «Свидетелю можно возразить, что его показания были вызваны обещанием безнаказанности… в то время как свидетельствующий должен говорить искренно, а не в надежде извлечь выгоду… Это относится также к тем случаям, когда по каким-то другим соображениям можно сделать исключение из правила, запрещающего сообщнику свидетельствовать… ибо тот, кто свидетельствует в надежде на безнаказанность, зовется испорченным, недостойным доверия человеком». И это положение никто не оспаривал.
Пока сбирры готовились к обыску, Мора сказал аудитору: «Послушайте, Ваша милость! Я знаю, вы ищете мазь; Ваша милость, взгляните туда: я нарочно приготовил эту баночку для инспектора, но он не зашел за ней; я, слава богу, не нарушал распоряжений, Ваша милость, я ни в чем не виноват; вы можете не вязать мне руки». Бедняга думал, что его обвиняют в изготовлении и незаконной продаже известного снадобья.
В доме все перерыли, заглянули во все горшки, банки, склянки, пузырьки и колбы. (Цирюльники в те времена занимались кровопусканием, а отсюда до врачевания и изготовления снадобий был один шаг.) Две вещи показались подозрительными; и мы, извинившись перед читателем, вынуждены на них остановиться, ибо высказанное при обыске подозрение навело затем несчастного на мысль, дало ему повод оговорить себя под пыткой. Во всей этой истории есть, впрочем, нечто такое, что заставляет нас преодолеть отвращение.
Во время чумы не было ничего странного в том, что человек, общавшийся со многими людьми и особенно с больными, жил по возможности отдельно от семьи. И защитник Падильи делает упор именно на это обстоятельство, отрицая, как мы скоро увидим, установление следствием состава преступления. К тому же чума способствовала падению и без того низкой чистоплотности отчаявшегося населения. Вот почему в каморке за цирюльней обнаружены, как говорится в протоколе, «два горшка, полные человеческих экскрементов». Один из приставов удивился и заметил (тогда всем разрешалось уличать мазунов), что в доме, наверху, есть отхожее место. Мора ответил: «Я сплю здесь, внизу, и наверх не хожу».
Другое открытие состояло в том, что во дворе нашли «печь со вделанным в нее медным котлом, в котором оказалась мутная жидкость с вязким осадком бледно-желтого цвета, прилипшим к стене, на которую его выплеснули для испытания». Мора сказал: «Это — щелок (бельевая сода)». В протоколе отмечено, что он повторил эту фразу несколько раз, что свидетельствует о том, насколько подозрительной показалась обнаруженная жидкость. Но как же следователи посмели так неосторожно обращаться столь ядовитым и таинственным зельем? Надо сказать, что ярость заглушила в них страх, являвшийся, в свою очередь, одной из ее причин.
Среди бумаг нашли затем какой-то рецепт, который аудитор отдал в руки цирюльнику, потребовав у него объяснений. Тот разорвал эту бумажку, ибо в суматохе принял ее за рецепт снадобья. Клочки немедленно были подобраны, и мы увидим, как этот ничтожный случай был в дальнейшем использован против несчастного.