Кто шел с цирюльником, инспектор не знал, но сказал, что, наверное, соседи Мора. Как они выглядели, он не помнил, но заявил, что все сказанное им — сущая правда. На вопрос, может ли он все повторить на очной ставке, ответил утвердительно. Тогда для того, чтобы смыть с него бесчестье и дать ему возможность обвинить другого несчастного, его вновь подвергли пытке.
Времена пыток, слава богу, довольно далеки, и вышеприведенное утверждение нуждается в объяснении. Римское право предписывало, чтобы «свидетельство гладиатора или другого подобного лица не принималось в расчет без предварительных пыток». В дальнейшем юриспруденция установила категорию людей, считавшихся бесчестными, к которым должно было применяться указанное правило; и преступник, добровольно или поневоле сознавшийся в своей вине, относился именно к этой категории. Вот, следовательно, как понималось утверждение, что пытка очищает от бесчестья. Как человек бесчестный, рассуждали тогда, сообщник не заслуживает никакого доверия, но раз он утверждает какие-то вещи вопреки своим жизненным, насущным интересам, то можно считать истиной то, что заставляет его так говорить. Итак, преступнику, выступающему обвинителем, предлагают либо отказаться от обвинения, либо подвергнуться пыткам. Если он упорствует в своем обвинении, то от слов переходят к делу. Если он упорствует и под пыткой, то его показания становятся достоверными, ибо пытка очистила его от бесчестья, вернув ему авторитет, которого он не мог иметь в своем прежнем состоянии.
Почему же тогда не заставили Пьяццу подтвердить под пыткой свое первое показание? Тоже для того, чтобы не лишиться свидетельства, весьма невразумительного, но столь необходимого для ареста Мора? Конечно, такое упущение делало арест еще более незаконной операцией, ибо признавалось, что обвинение бесчестного лица, не подтвержденное пыткой, могло дать основание, как и любая другая неполноценная улика, для сбора дополнительных сведений, но не для преследования других лиц. Что же касается порядков, принятых в миланском суде, то вот что о них говорит в весьма общей форме Кларус: «Для того, чтобы показание сообщника могло быть принято на веру, надо было, чтобы он подтвердил его под пыткой, так как, будучи в силу своего преступления лицом бесчестным, преступник не мог быть допущен к свидетельствованию без предварительной пытки, ибо так принято у нас (et ita apud nos servatur)».
Была ли, наконец, законной хотя бы та пытка, которой Пьяцца подвергся на последнем допросе? Нет, конечно, и она противоречила закону, ибо была предписана ради подтверждения обвинения, достоверность которого нельзя было доказать никоим образом, так как оно явилось результатом обещанной безнаказанности. Посмотрите, например, как об этом предупреждает их Босси: «Поскольку пытка является непоправимым злом, то лучше воздержаться от напрасного мучительства преступника в подобных случаях, то есть когда отсутствуют другие презумпции или улики преступления».
Но что же это? Закон, выходит, нарушался в обоих случаях, независимо от того, назначалась или не назначалась пытка? Конечно, и нет ничего удивительного в том, что человек, избравший ложный путь, оказывался вдруг перед двумя сразу, из которых ни один не был хорошим.
Впрочем, легко догадаться, что пытка предписанная для того, чтобы заставить преступника пересмотреть обвинение против другого, должна была оказаться менее действенной, чем та, которая привела его к оговору самого себя. В самом деле, инквизиторам не пришлось на этот раз вносить в протокол скорбные восклицания, записывать крики и стоны: обвиняемый спокойно изложил свою прежнюю версию.
Его дважды спросили, почему он не признался сразу, на первых же допросах. Видно, голову им сверлила мысль, а душу томило сомнение, не внушена ли обвиняемому вся эта глупая история обещанием безнаказанности. Тот ответил, что мысли ему замутила вода, которой его опоил цирюльник. Судьям хотелось бы услышать что-либо более толковое, но пришлось удовольствоваться и этим. Они упустили, да что я говорю, обошли, исключили все средства, которые могли привести к раскрытию истины: из двух противоположных выводов, вытекавших из расследования, они остановили свой выбор на одном и прибегали к разным уловкам, чтобы подтвердить его любой ценой. Могли ли они рассчитывать на удовлетворение от найденной истины, к которой человек искренне стремится? Конечно, нет: во тьме легко утаить неприятное, но трудно отыскать желаемое.
Спущенный с веревки, инспектор, пока ему развязывали руки, сказал: «Синьор, мне хотелось бы немного подумать до завтра, после чего я вам скажу все, что еще припомню о нем и о других».