Судьи захотели затем выслушать другого свидетеля для проверки одного обстоятельства, о котором говорил Пьяцца в своем показании, а именно, что некий Маттео Вольпи слышал, как цирюльник якобы сказал ему: «Мне надо кое-что дать вам». Будучи об этом спрошен, Вольпи, не только заявил, что ему ничего не известно, но, возмущенный «порицанием» судей, решительно заявил: «Клянусь вам, что я никогда не видел, чтобы они говорили друг с другом».
На следующий день, 30 июня, цирюльника вновь подвергли допросу. Вряд ли вы догадаетесь, с чего его начали.
«Чем вы объясните, обвиняемый, — сказали ему, — что на предыдущем допросе, при встрече с Гульельмо Пьяццой, инспектором Санитарного ведомства, вы утверждали, будто едва с ним знакомы, отрицали, что он бывал у вас дома, о чем, напротив, вам было заявлено в глаза самим инспектором? На первом же допросе вы показали, что прекрасно его знаете, о чем говорят и другие свидетели в своих показаниях. Это явствует также из той готовности, с какой вы предложили инспектору изготовить баночку с лекарством, о чем вы говорили на предыдущем допросе».
Мора ответил: «Это правда, что инспектор часто проходит мимо моей цирюльни, но он не имеет никакого отношения ни ко мне, ни к моему дому».
Ему возразили, что это не только противоречит его первому показанию, но и показаниям других свидетелей…
Комментарии здесь излишни.
Хотя судьи и не посмели его подвергнуть пытке на основании показаний Пьяццы, но что они сделали? Они вновь прибегли к обвинению в сокрытии истины и, что самое невероятное, обвинили цирюльника в том, что он отрицает свою дружбу с Пьяццой и что тот приходил к нему на дом, хотя сам обещал ему снадобье! И во-вторых, что он не мог удовлетворительно объяснить, почему он разорвал записку. Ибо Мора продолжал утверждать, что он сделал это нечаянно, не думая о том, что подобная мелочь могла занимать правосудие. Быть может, бедняк и в самом дело боялся навредить себе признанием, что он пытался скрыть доказательство своих противозаконных действий, или, быть может, не отдавал себе отчета в том, что он натворил в первые минуты растерянности и страха. Но как бы то ни было, клочки разорванной записки были под рукой у судей, и, если бы они считали, что в ней таится нечто важное, могли бы сложить их и прочитать написанное без помехи: тот же Мора подсказал им этот выход. Вряд ли к тому же можно поверить, что они этого уже не сделали.
Итак, они приказали цирюльнику сказать под страхом пытки всю правду по этим двум пунктам. Тот ответил: «Про записку я уже все рассказал, а инспектору ничего не давал, что бы он там ни говорил, лишь бы опорочить мое имя».
Мора полагал (и разве не было у него на то оснований?), что в этом-то и заключалась та правда, которой от него добивались, но не тут-то было, сударь! Ему возразили, что его спрашивают не об этом и что пока что требуется только сказать, с какой целью он разорвал означенную записку, почему отрицает, что означенный инспектор бывал у него в лавке, и почему притворяется, будто с ним почти не знаком.