Перевод А. Студенецкого.
ДРОВА НА ЗАВТРА
Он притворил за собой дверь на лестницу. Притворил тихо, без лишнего шума, хотя уже решил расстаться с жизнью. С жизнью, понять которой не мог и в которой не понимали его. Не понимали те, кого он любил. Вот этого-то он и не мог вынести — этой разобщенности с теми, кого он любил.
Но было и еще что-то, нечто большее, что переросло все, и он уже ничего не мог с этим поделать.
Он мог плакать по ночам так, чтобы его не слышали те, кого он любит. Он видел, как стареет мать, а он ее любил и видел, как она стареет. Он мог сидеть вместе с другими в одной комнате и смеяться вместе с ними и при этом чувствовать себя еще более одиноким, чем прежде. Он слышал, как стреляют, когда другие не слышали, потому что они никогда не хотели этого слышать. Вот это и была та разобщенность с теми, кого он любил, и которой он не мог вынести.
А теперь он стоял на лестнице и хотел подняться на чердак, чтобы покончить с собой. Всю ночь он обдумывал, как ему это сделать, и решил, что прежде всего надо подняться на чердак, потому что там он будет один, а это первое необходимое условие. Застрелиться он не мог — у него не было оружия, яд же представлялся ему делом ненадежным. Хуже нет позора, чем когда тебя с помощью врачей возвращают к жизни и ты вынужден сносить полные укоризны и сострадания взгляды твоих близких, которые так тебя любят и так боятся за твою жизнь. Утопиться казалось ему чем-то театральным, а выброситься из окна — слишком экспансивным. Нет, лучше всего подняться на чердак. Там он будет один. И там тихо. Там все совершится тихо, незаметно, без лишнего шума. А главное — там есть стропила. И бельевая корзина с веревкой. Бесшумно притворив за собой дверь, он, не раздумывая больше, стал медленно подниматься по лестнице, опираясь рукой о перила. В конусообразной стеклянной крыше над лестничным пролетом, затянутой, словно паутиной, тонкой проволочной сеткой, виднелось бледное небо, казавшееся здесь, под самой крышей, особенно светлым.
Крепко держась за чистые светло-коричневые перила, он не спеша, бесшумно поднимался наверх. И тут он заметил на перилах широкую белую полосу — пожалуй, даже и не белую, а слегка желтоватую. Он остановился и провел по ней пальцем — раз, другой, третий. Потом поглядел назад. Белая полоса тянулась по всей длине перил. Он перегнулся через перила. Да, полосу можно было проследить взглядом до самых нижних этажей. Внизу она тоже становилась коричневатой, но все же резко отличалась по цвету от дерева перил. Пальцы его скользнули вдоль белой полосы, и он внезапно произнес вслух:
— Я же совсем про это позабыл.
Он присел на ступеньку. Вот я собрался покончить с собой, а об этом чуть не позабыл. А ведь это я сделал. Маленьким напильником Карлгейнца. Напильник был зажат у меня в кулаке, когда я скатывался по перилам вниз и при этом глубоко вдавливал его в мягкое дерево. На поворотах я давил особенно сильно, чтобы притормозить. А когда я скатился вниз, вдоль всех перил — от чердака до первого этажа — тянулась глубокая-преглубокая борозда. Это моя работа. А вечером учинили допрос всем ребятишкам. Двум девочкам, что жили под нами, Карлгейнцу и мне. Тут, прямо на месте. Домовладелица заявила, что это обойдется по меньшей мере в сорок марок. Но наши родители тут же возразили: никто из нас не способен на подобное. Это сделано очень острым предметом, а его-то и быть ни у кого из нас не может — уж это они точно знают. И потом, какой ребенок станет уродовать перила в собственном доме? А это сделал я. Я. Маленьким острым напильником. Поскольку ни одна семья не пожелала заплатить сорок марок за ремонт перил, домовладелица каждой семье приписала по пять марок к следующему счету за квартиру. В качестве уплаты за ремонт сильно поврежденной лестничной клетки. На эти деньги потом застелили линолеумом чуть ли не всю лестницу. А фрау Даус купили новые перчатки вместо тех, что она порвала об исцарапанные перила. Пришел мастер, обстругал и зашпаклевал царапину на перилах. От чердака до самого низу. А ведь это я, я был всему виной. И вот теперь решил расстаться с жизнью, а об этом совсем позабыл.
Сидя на ступеньке, он достал клочок бумаги. «С перилами — это сделал я», — написал он. А потом надписал сверху: «Фрау Кауфман, домовладелице». Он вытащил из кармана все деньги — их оказалось двадцать две марки — и завернул в записку. Он сунул записку с деньгами в нагрудный кармашек. Здесь они их наверняка найдут, подумал он, должны найти. И ему даже в голову не пришло, что все давным-давно позабыли об этом происшествии. Он как-то упустил из виду, что с тех пор прошло уже одиннадцать лет — он об этом просто не подумал. Он встал, ступенька тихонько скрипнула. Теперь он пойдет на чердак. Он уладил эту историю с перилами и может теперь отправиться наверх. Он еще раз вслух скажет себе — скажет, что не может больше выносить своей разобщенности с теми, кого любит, и поэтому должен это сделать. И тогда он это сделает. Непременно сделает это.