Его дыханье — сила, и нет ничего, что бы помешало ему.
Жила одинокая разбитая старая стена, бывшая некогда частью дома. А теперь она стояла шатаясь и раздумывала о смысле своей жизни, и глаза ее были пусты. И, темная, она поднималась в небо — угрожающе, покорно, покинуто.
Когда вечерний ветер взял ее в свои мягкие руки, она тихо качнулась и вздохнула. Его объятия были теплые и мягкие, потому что стена постарела, подряхлела, погрустнела. Ей так хорошо стало от его объятий, они были такие мягкие, и она вздохнула еще раз.
— Что с тобой? — нежно спросил юный ветер.
— Я одинока. Я бесполезна. Я мертва, — вздохнула старая стена.
— Ах, тебе грустно, потому что они забыли тебя. Ты защищала их всю жизнь — их колыбели, их свадьбы, их гробы. Но они забыли тебя. Оставь их, мир неблагодарен, — юный ветер знал это, ведь он был так мудр.
— Да, они забыли меня. Моя жизнь потеряла всякий смысл. О, люди, они неблагодарны, — жаловалась старая стена.
— Тогда кончай! — науськивал ветер.
— Почему? — спросила стена.
— Отомсти за себя, — нашептывал ветер.
— Но как? — допытывалась стена.
— Падай! — сладострастно прошептал он.
— Зачем? — отозвалась она, дрожа.
Тут юный ветер чуть-чуть наклонил стену вперед, ее негибкие кости затрещали, и она увидела, как в самом низу, у ног ее, спешили куда-то люди, неблагодарные люди. И когда она опять увидела людей, она задрожала всем телом, эта старая покинутая стена, и спросила ветер:
— Упасть? Разве я могу… упасть?
— Ты хочешь? Значит, можешь, — изрек ветер, мудрый, как мир.
— Так и быть, попробую, — вздохнула старая стена.
— Падай же! — закричал ветер, и рывком схватил ее в свои молодые руки, и наклонил ее, и прижался к ней, и приподнял ее чуть-чуть, и сломал. Потом он ее оставил, и она упала.
Она клонилась ниже и ниже. Там, внизу, копошились неблагодарные, забывчивые, неверные людишки, которым она сохраняла верность всю свою жизнь. И когда она увидела этих людишек — они были такие крошечные и так усердно копошились, — она забыла о ненависти и мести. Ведь, в сущности, она любила людей — копошащихся, крошечных. И ей стало жаль их, и в последнее мгновенье ей захотелось подняться.
Но ветер был начеку. И он дал пинка старой дряхлой стене, и она, скрипя и визжа, грохнулась на улицу.
Она убила пожилую женщину, и двух детей, и молодого человека, который только что вернулся домой с войны. Она громко вскрикнула, умирающая, разбитая, старая стена, и, в последний раз надтреснуто вздохнув, спросила юный ветер:
— Зачем? Зачем ты это сделал? Я же любила их!
Но ветер засмеялся, когда стене пришел конец. В нем бурлили силы, и он был полон древней мудрости. Он смеялся над жизнью, он ведь знал, что так и должно было случиться. И у него, у древнего юного ветра, не было сердца.
Но он мог быть и мягким, если хотел. И он стал навевать своим пеньем вечный сон стене, которая умерла вздыхая, потому что убила четырех человек.
Но вот он, юный ветер, уже опять смеется, ибо он переживет все: камень, улицу, даже бессмертную любовь.
Перевод О. Веденяпиной.
ПРУССКАЯ СЛАВА
СТРАННО
Странно, подумал на войне гимназист-недоучка Ганс Хелькопф, командир нашего батальона все время напоминает мне моего учителя.
Странно, подумал после войны гимназист Ганс Хелькопф, мой учитель все время напоминает мне командира нашего батальона. Наверно, все дело в прическе.
— Странно, — сказал учитель доктор Олаф своему коллеге, — когда наши старшеклассники маршем входят во двор школы, это напоминает мне мой батальон. Наверно, все дело в лицах — все свежие, чистые.
— В лицах? — сказал коллега. — В сапогах, дорогой мой, в сапогах.
Перевод О. Веденяпиной.
ПРУССКАЯ СЛАВА
Голый череп, словно до блеска начищенная луна, плыл под тусклым ночным освещением. Плыл по мертвому фабричному цеху. И ночные светильники мерцали под потолком, как тусклые созвездия. Тощий, прямой человек с лысым черепом чеканил шаг. Он выбрасывал длинные ноги высоко в воздух. Звонкие щелчки его шагов ударялись о высокие, холодные стены, отскакивали от них под потолок и падали оттуда на пол. И казалось, что целый батальон чеканит шаг. Но в пустом цехе был всего-навсего один человек — тощий, прямой, с длинными ногами и голым черепом, и это он чеканил шаг. Он чеканил шаг, и его голый череп плыл, как латунная луна, сквозь полумрак ночного цеха, плыл рывками, бледный, до блеска начищенный.