Металлический предмет у него в руке щелкнул. Потом рука поднялась и приставила предмет к блестящему черепу.
Секунду спустя тощий, прямой человек безмолвно лежал на полу, как срубленный столб. Рядом валялся металлический предмет. И голый череп, как потухшая луна, тускнел в полутемной комнате. Как потухшая луна. А над ним нескончаемыми шеренгами, под звуки «Прусской славы», чеканил шаг батальон. Он победоносно маршировал мимо: та-та-та-та-там-там…
Или это дождь? Дождь стучал по темно-красной черепице? Ведь шел дождь. Бесконечный дождь.
Перевод О. Веденяпиной.
ВОСКРЕСНОЕ УТРО
Утреннее радиобогослужение закончилось под гул органа. Аминь. Господь бог был, как всегда, деловит. Аллилуйя. Квадратная короткопалая рука вахмистра Сободы, повернув ручку, увеличила громкость. Теперь играли марш. Марши Собода любил. Потом он взял со стола свою форменную фуражку с пропахшей потом кожаной подкладкой околыша, буркнул еще раз «аминь!» и снова нахлобучил ее на свой блестящий, словно навощенный череп. Жесткий околыш фуражки плотно сел в бороздообразную складку, проложенную долгими годами уставного ношения фуражки на шарообразной голове. Если околыш врезался точно, в самую складку — значит, порядок, значит, фуражка сидит ровно на два пальца над ушами. Именно так, как было непреложно установлено много поколений назад мудрейшими знатоками уставной службы. Неизменно багровая складка, венчавшая шарообразную голову, была символом солдатского послушания. Эта багровая складка на два пальца выше ушей в чести и славе поддерживала древнейшую традицию, вопреки неповоротливой природе, еще не научившейся ваять унифицированные головы для форменных фуражек. Аминь, значит. Фуражка села, как положено.
Собода раскрыл свой складной карманный нож. Отличный нож, хотя и с одним только лезвием. Но зато уж лезвие было что надо. Прекрасный нож. То есть, по правде-то говоря, нож был самый обыкновенный, грубый, убойного вида. Но вахмистр находил свой нож прекрасным. Да он и впрямь был хорош. Его можно было, где хочешь, пустить в дело. На все годился: черенковать плодовые деревья, выскребать нагар из трубки, резать хлеб, разбирать часовой механизм, чистить ногти, чинить карандаши, разрезать суррогатный мед. Грандиозный нож. И пахло от него ну просто волшебно, всеми ароматами восточных сказок: деревом, табаком, хлебом, машинным маслом, медом.
Итак, утро было воскресное и уже несколько истомленное, но, как всегда, исполнительное лезвие источало три аромата — три всегдашних воскресных послеобеденных аромата: аромат табака — от прочистки трубки перед богослужением, аромат земли с маленького огородного участка — от ежевоскресной чистки ногтей во время богослужения и аромат суррогатного меда — от разрезания твердого, как камень, бруска этого меда после богослужения. Вот это-то медорезание и было важнейшей церемонией каждого воскресного утра, и для свершения его и был раскрыт нож.
После того как маленький липкий кубик суррогатного меда нашел себе пристанище за никотинно-желтыми пеньками зубов, вахмистр с ужасающим треском отодвинулся назад на табурете — ибо другого способа вставать из-за стола он не признавал, — оперся квадратными ручищами о заляпанный салом и чернилами стол и поднялся на ноги. Затем потянулся за черным лакированным ремнем, на изнанке которого крупными буквами были намалеваны чернилами два слова — «вахмистр Собода». Кубик суррогатного меда перекочевал из-за левой щеки в правую половину рта, после чего вахмистр, шагнув в уставном порядке с левой ноги, приступил к исполнению служебных обязанностей — второму обходу камер с номера первого по номер двадцатый. Воскресное утро. Восемь часов сорок минут.
Когда в конце по-воскресному притихшего, мирно запыленного коридора раздался тяжелый, но воодушевленный стук кованых сапог (он мог бы принадлежать и какому-нибудь кривоногому грузчику), лица всех заключенных из отделения вахмистра Сободы приняли выжидательно-воскресное выражение, а уши приникли к дверям камер. Все предвкушали ежевоскресную беседу с заключенным из камеры номер девять. Только трое узников этих толстых немых стен были исключением: номер первый, номер семнадцатый и номер девятый.
У номера первого дел было по горло. Он был приговорен пожизненно и за двадцать три года сидения за решеткой досиделся до должности тюремного старосты, и в его обязанности входило наполнять едой миски и опорожнять параши. А по воскресным утрам у него и подавно времени не было: в его камеру тогда регулярно доставлялись огромные кипы старых газет. Он наспех пробегал глазами речи великих государственных деятелей, а потом разрывал их (речи, разумеется) на кусочки величиной с ладонь. Согласно полученному заданию. Потом, во время раздачи обеда, листки эти просовывались вместе с едой в дверные окошечки. Каждая камера получала тридцать четыре листочка. До следующего воскресенья. Вместо туалетной бумаги. (Растерзанные на клочки речи великих государственных деятелей бегло просматривались, а затем они — речи то есть — использовались по нужде.) В цивилизованном государстве живем как-никак!