Мы так мудры, или так глупы, — или так ошеломлены, — что сразу умолкаем. Да и что тут скажешь? Пробеги по всем библиотекам мира, собери романы о любви со всего света, все равно не найдешь там ни одной мало-мальски подходящей для такого момента фразы.
Коньяк и жар придают человеку смелости. Коньяка у меня нет, зато я весь горю. И я становлюсь отчаянно смел. Я кладу руку моего солнца себе на сердце, под рубашку.
— Ты слышишь, да? Там сидит обезьяна и швыряет кокосовые орехи. Кокосовые орехи, миллионы крупных-крупных кокосовых орехов. Все больше и все быстрее! Чувствуешь?
А она в ответ совсем тихо:
— Видишь, вот: и со мной то же самое.
И больше мы ничего не говорим. Что еще мы можем сказать? Ведь такое и лучшего в мире тенора заставит умолкнуть. Никто не знает ничего прекраснее. И уж, во всяком случае, не профессор. Профессора-то вообще ни черта не знают!
Но мой отец знает, что если он не вмешается, то ураган кокосовых орехов, который обрушивается на мою печень, может уничтожить ее. Поэтому он появляется из кухни — и притаскивает с собой давно забытую кошачью кость и опять усаживается за машинку. Он мой отец и знает, что двух часов на солнце для больного хватит с избытком, и мое милое солнце тоже вдруг осознает это — как жаль!
Обезьянка, блаженно-усталая, слезает со своей пальмы, и темная девушка говорит:
— Скоро, обязательно, и — пока, — когда я спрашиваю, скоро ли она опять появится в дверях моей комнаты.
И мой отец, отбивая на пишущей машинке металлический ритм, вколачивает меня в состояние райского сна. Это сон о пальмах, кокосовых орехах, обезьянках и темных, темных глазах.
Перевод П. Чеботарева.
ПОСЛЕДНИЕ РАССКАЗЫ
ПИСАТЕЛЬ
Писатель должен дать имя дому, который строят все сообща. И отдельным помещениям тоже. Комнату больного он должен назвать «скорбной комнатой», чердачную комнатушку «открытой ветру», а подвал «сумрачным». Он не вправе назвать подвал «красивым».
Если ему не дают карандаша, он должен впасть в отчаяние. И должен попытаться выцарапать на стене обратным концом ложки, как в тюремной камере: это мерзкая дыра. Если он, в своей беде, этого не сделает, он не писатель. Его надо отослать в дворницкую.
Если его письма читают в других домах, там должны говорить: «Ага! Вот каковы они в том доме». Несущественно, пишет он длинно или коротко. Он должен писать удобочитаемо. Ему дается право занимать в доме чердачную комнатушку. Оттуда открываются безумнейшие виды. Безумно, это прекрасно и грозно. Там, наверху, одиноко. И там всего холоднее и всего жарче.
Если каменотес Вильгельм Шредер посетит писателя в его чердачной комнатушке, у него, возможно, закружится голова. Писатель не должен обращать на это внимания. Господину Шредеру следует привыкать к высоте. Она пойдет ему на пользу.
Ночью писатель может глазеть на звезды. Но горе ему, если он не чувствует, что его дом в опасности. Тогда он должен трубить, покуда у него не лопнут легкие.
Перевод Н. Ман.
ШИЖИФ, ИЛИ КЕЛЬНЕР МОЕГО ДЯДЮШКИ
Дядюшка мой, конечно же, никогда не был владельцем ресторана. Тем не менее у него вдруг появился кельнер. И кельнер этот так усердно донимал дядю своей преданностью, так преклонялся перед ним, что мы всегда говорили: «Это его кельнер!», или: «Так ведь это его кельнер!»
Я присутствовал при том, как они — мой дядя и «его кельнер» — познакомились. В то время я как раз доставал носом до края стола. Но это разрешалось далеко не всегда, а лишь в тех случаях, когда нос был чистый. Однако, посудите сами, не мог же он быть постоянно чистым… Мама выглядела не намного старше. Разумеется, она была все же старше, но оба мы принадлежали к молодому поколению. Поэтому мать и я так страшно смущались, когда они знакомились, я имею в виду моего дядю и его кельнера. Да, мы с мамой присутствовали при их первой встрече.
И конечно же, присутствовали мой дядя и кельнер, ведь это они знакомились. Мама и я выступали в роли скромных статистов. Причем в тот день и час мы горько жалели, что стали свидетелями этой встречи. Мы действительно страшно смущались, когда они знакомились. Знакомство дяди и его кельнера сопровождалось ужасающей сценой: руганью, жалобами, громким смехом, криками. Они едва не подрались. Поводом послужил дефект речи, которым страдал дядя. Предотвратило драку то, что он был без ноги.