Итак, в один прекрасный солнечный день, после обеда, мы трое — дядя, мама и я — оказались в большом, чудесном, ярком летнем кафе. Там же сидели еще примерно двести или триста человек, и все они обливались потом. Под столиками лежали собаки, а пчелы прилипли к тарелкам с пирожными. Или кружили над стаканами с лимонадом. Лимонад, конечно, пили дети. В саду была такая жарища, а в кафе набилось столько народу, что у кельнеров вытянулись лица, словно все это делалось им назло. В конце концов один из них все же подошел к нашему столику.
У дяди, как я уже говорил, был дефект речи. Не очень значительный, но, во всяком случае, весьма заметный. Он не выговаривал букву «с». А так же «з». У него это просто не получалось. Каждый раз, когда в слове встречалось твердое «с», он делал из него эдакое мягкое, влажное, шепелявое «ш». При этом он так вытягивал губы вперед, что его рот приобретал некоторое сходство с куриной гузкой.
Итак, кельнер стоял у нашего столика и носовым платком смахивал крошки, оставшиеся от прежних посетителей.
(Только много лет спустя я узнал, что это был не платок, а нечто вроде салфетки). Смахивая крошки со стола, кельнер произнес быстро и нервно:
— Шлушаю ваш. Что прикажете?
Мой дядюшка, который вообще не потреблял безалкогольных напитков, ответил, как обычно:
— Два штакана вишки. А для мальчика шельтершкую или шитро. Или что у ваш там ешть?
Кельнер побелел, хотя кафе находилось на открытом воздухе, а дело происходило в разгаре лета. Но, быть может, он просто заработался? Однако вдруг я заметил, что цветущее, загорелое лицо моего дяди тоже покрывается бледностью. Случилось это как раз в ту секунду, когда кельнер, порядка ради, повторил заказ.
— Очень хорошо. Два штакана вишки. Шельтершкую. Вше будет шделано.
Дядя посмотрел на маму и высоко поднял брови, словно намеревался срочно выяснить что-то. На самом деле дядя просто хотел удостовериться, не сошел ли он с ума. Потом он снова заговорил, и голос его звучал, как отдаленная орудийная канонада.
— Вы что, шпятили? Шмеетешь над тем, что я шепелявлю? Шмеетешь над моим недоштатком? Шумашедший!
Кельнер стоял молча, но на него напала дрожь. Сперва у него задрожали руки. Потом веки. Потом колени. Сильнее всего дрожал голос. Дрожал от боли, ярости и растерянности. Мы это поняли, когда кельнер попытался ответить дяде в том же орудийно-громовом тоне.
— Это бештыдштво ш вашей штороны шмеятша надо мною. Это бештактно, шкажу я вам.
Теперь он весь дрожал. Вздрагивали края его куртки и пряди напомаженных волос. Ноздри и тонкая нижняя губа тоже дрожали.
У моего дяди ничего не дрожало. Я видел это совершенно отчетливо: абсолютно ничего. Я восхищался дядей. Но когда кельнер назвал его бесстыдным, дядя все же встал. Собственно, он даже не встал. Встать моему одноногому дяде было бы слишком сложно и затруднительно. Он продолжал сидеть, но при этом как бы приподнялся. Он привстал, так сказать, не физически, а морально. И этого было совершенно достаточно. Кельнер сразу заметил, что дядя привстал, и воспринял это как нападение. Он сделал два коротких, робких, неверных шажка назад. Теперь они стояли друг против друга, объятые враждой. Хотя, в сущности, дядя мой сидел. Если бы он действительно встал, кельнер, возможно, сел бы. Кроме того, мой дядя мог себе позволить сидеть, потому что, даже сидя, он был такого роста, как кельнер, который стоял: их головы находились на одном уровне.
Так они стояли и глядели друг на друга. У обоих язык был короче, чем надо, оба страдали одним и тем же дефектом речи. Но у каждого из них была своя судьба, не похожая на судьбу другого.
Кельнер был маленького роста, озлобленный, измученный, задерганный, запуганный, беспокойный, бесцветный, угнетенный. Типичный кельнер. Маленький кельнер в летнем кафе. Его все раздражало, и притом он был стандартно вежлив. Человек, не имеющий своего лица и запаха, тщательно отутюженный и тем не менее слегка помятый. Да, это был маленький чистенький кельнер, не совсем чистый на руку, когда дело касалось чужих сигарет, раболепный, зализанный, выбритый до синевы и пожелтевший от злости, с отвисшими сзади штанами и толстой сумкой на боку; каблуки у него были стоптанные, а воротничок постоянно мокрый от пота.
А дядя? О, мой дядя! Мой дядюшка был широкоплечий, загорелый, шумный, веселый, живой, богатый, самоуверенный, спокойный, сытый, цветущий.
Да, таким был мой огромный дядя. И таким был тот маленький кельнер. Сходства между ними было не больше, чем между клячей и дирижаблем. Только оба они шепелявили. Оба страдали одним и тем же недостатком. Оба вместо «с» произносили мягкое, влажное, водянистое «ш». Но кельнер был парией, придавленным своей судьбой, тем, что он шепелявил. Упрямый и в то же время робкий, разочаровавшийся во всем, озлобившийся и одинокий.