Говоря, он беспрестанно перекладывал салфетку из одной руки в другую. Потом кельнер замолк и посмотрел на дядю.
Но теперь не кто иной, как мой дядя сидел тихо, не подымая глаз от скатерти. Он так и не взглянул на кельнера. Да, мой громадный, медведеобразный, слоноподобный дядя не посмел ответить взглядом на взгляд робкого кельнера. На глазах у дяди навернулись слезы. Правда, никто, кроме меня, этого не заметил. Да и я видел дядины слезы только потому, что был мал ростом. Так мал, что смотрел на него снизу вверх. Но подымая головы, дядя пододвинул кельнеру несколько крупных бумажек. А когда кельнер попытался вернуть эти деньги, дядя нетерпеливо махнул рукой и встал, ни на кого не глядя.
На прощанье кельнер смущенно успел сказать:
— Ражрешите мне шамому жаплатить жа вино. Прошу ваш, ражрешите.
И, не дожидаясь ответа, сунул деньги в свою сумку с таким видом, словно не сомневался в согласии дяди. Однако никто не услышал заключительной реплики кельнера, никто не узнал о его широком жесте. Слова, которые он напоследок проронил, затерялись где-то в поскрипывающем гравии дорожки. Там их бесследно затоптали каблуки бесчисленных посетителей летнего кафе.
Мы встали. Дядя взял палку и оперся на руку моей матери. Потом мы медленно направились к выходу. Никто из нас троих не смотрел на кельнера. Мать и я — потому что нам было стыдно. А дядя — потому что в глазах у него стояли слезы… Впрочем, может быть, дядя тоже стыдился? Кто знает? Так, в наступившей тишине мы медленно шли к выходу. Тишина прерывалась лишь отвратительным скрежетом дядиного костыля, скользившего по гравию. Больше не было слышно ни звука. Триста — четыреста человек, сидевших за столиками, молча, тупо и напряженно провожали нас взглядом.
И вдруг мне стало жаль маленького кельнера. В ту секунду, когда мы уже намеревались завернуть за угол, я быстро оглянулся, чтобы еще раз увидеть его. Кельнер по-прежнему стоял у нашего столика. Его белая салфетка свисала почти до самой земли. Мне почудилось, что он стал еще меньше ростом. Он был совсем маленький. И глядел нам вслед. Теперь он казался мне особенно покинутым и несчастным, маленьким, серым, съежившимся, сникшим, безнадежно, безгранично одиноким. Ах, какой он был маленький! И пока я глядел на него, в моем сердце проснулась любовь и острая жалость. Дотронувшись до руки дяди, я тихо и взволнованно сказал:
— Мне кажется, он плачет.
Дядя остановился и посмотрел на меня. Теперь я совершенно ясно различил слезы у него на глазах. И уж не знаю почему, но я снова повторил:
— Он плачет. Гляди, он плачет!
Тогда дядя выдернул руку из руки моей матери и заковылял обратно. Пройдя два шага и тяжело дыша от напряжения, он поднял свой костыль так высоко, словно намеревался проткнуть небо над нашими головами. Потрясая костылем, как мечом, он заорал во всю мощь своих великолепных легких и могучей глотки:
— Шижиф! Шижиф! До швиданья, штарик. До шледующего вошкрешенья, глупый пеш. До швиданья!
Две крупные слезы поползли вниз и тут же затерялись в морщинах, покрывавших доброе загорелое лицо дяди. Когда он смеялся, у него на лице появлялись бесчисленные морщины. А теперь он снова смеялся и опять потрясал своим костылем высоко над нашими головами, будто собирался зацепить солнце и сбросить его с небес. Громоподобный смех дяди снова разнесся над столиками летнего кафе:
— Шижиф! Шижиф!
При звуках дядиного голоса маленький, несчастный, невзрачный кельнер, только что ввергнутый в мрачную бездну отчаяния, опять воскрес. С неимоверной быстротой он замахал салфеткой, отгоняя от себя то, что мучило его долгие годы: многочисленные летние кафе, толпы кельнеров и все дефекты речи, которыми когда-либо страдали люди на нашей земле. Он отгонял от себя эту серую нечисть окончательно и бесповоротно. А потом, встав на цыпочки и по-прежнему размахивая салфеткой, маленький кельнер закричал пронзительно и радостно, обращаясь к дяде:
— Я шлышу. Шпашибо. Приходите в вошкрешенье. До швиданья! Приходите в вошкрешенье!
А мы тем временем завернули за угол. Дядя опять оперся на руку мамы и тихо сказал:
— Я жнаю, что было штрашное жрелище для ваш. Но что можно жделать? Пошуди шама. Ведь этот глупый жаяц вшу швою жижнь бегает ш таким мержким недоштатком. Бедная шкотинка.