Обритый наголо медленно шел дальше. Раз, правда, еще оглянулся на деревья. Он ничего не понимал. Слишком все это было серо, голо, неумолимо. Но он не плакал, оттого что внезапно обеднел. Он смеялся. Смущенно. Но смеялся. Так уж они все привыкли «там». Он смеялся, не сводил глаз с лживых дурацких грязных деревьев и смеялся. А потом вдруг стал смеяться еще громче, и уже не смущенно, когда подумал, что аллея-то ему больше не нужна. На что ему теперь аллея из прекрасных зеленых деревьев? Ни на что. Пусть безобразная улица тянется, куда хочет. Видит бог, никакой аллеи ему уже не нужно. Нет! Видит бог, не нужно. Сейчас он вскочит в трамвай, и не пройдет и часа, как он будет есть картофельные оладьи. Штук десять съест, а то и двенадцать. И будет сидеть рядом с женой. На что же ему аллея? Он презрительно посмеялся над убогими деревьями, бросил на них быстрый взгляд и отвернулся. Пусть себе лгут, сколько влезет. Я еду домой.
Когда он проходил мимо дорожных рабочих, у тех был обед. Вокруг сильно пахло смолой, маргарином и сладким кофе. Но сильнее всего смолой. Оба дорожника все время с улыбкой за ним наблюдали. Он «там» малость свихнулся. Это они сразу поняли. Они с любопытством смотрели ему навстречу, словно он непременно должен был еще что-то такое «выдать». Когда обритый наголо заметил этот поощрительный взгляд, он поздоровался с ними, и четыре раза подряд, из одной только новой любви к новой жизни, сказал:
— Приятного аппетита! Приятного аппетита! Приятного аппетита! Приятного аппетита!
С любопытством и готовностью услужить — так обычно относятся к сумасшедшим — оба рабочих, продолжая жевать, невнятно его приветствовали. Они глотали и ухмылялись. А один едва-едва не прыснул. Только вовремя вспомнил о драгоценном куске салями на хлебе. И отставил смех.
Наголо обритый совсем уже собрался идти дальше, но в нос ему вдруг настойчиво ударил запах смолы (этот сладостный, незабвенный аромат детства, большого города, грязных рук улицы). Его сразу же осенила великолепная идея. Он даже замер на месте и глубоко вдохнул воздух. Запах смолы. Дурманящий, полный воспоминаний аромат детства! Священный, возвышенный запах смолы!
Он думал сейчас об обоих своих мальчуганах дома и думал о смоле. И думал о том, какие чудеса можно сделать из не совсем сухой смолы. Зверей, людей, шары. Шары, конечно, в первую очередь. В то время они, пожалуй, одни шары и делали из смолы, которую выковыривали из пазов только что замощенной улицы, едва рабочие заканчивали работу. Он думал, какой был бы сюрприз, какая радость, принеси он своим мальчуганам такой подарок. И набрался отчаянной, немыслимой храбрости. Двинулся, как слепой, прямо на обалдевших рабочих и тихонько, с беспомощной жалкой улыбкой попросил разрешения взять немножко, ну совсем чуточку, полуостывшей смолы. Он улыбался неуверенно, но все же очень храбро, хотя каждый нерв в нем жаждал панического бегства. Рабочие не могли ему сразу ответить, не то им пришлось бы выпустить изо рта струю кофе. Поэтому они только кивнули безмолвно и щедро, а их лица от удивления и смеха стали прямо-таки ребяческими. Обалделые, следили они за сумасшедшим, который, левой рукой прижимая к себе коробку из-под «Персиля» с философической надписью, а правой усердно разминал смолу и блаженно улыбаясь, переходил улицу.
А наголо обритый позабыл мир решеток, ключей, приседаний, изолгавшихся аллей. На гигантском смоляном шаре катил он домой. К картофельным оладьям, к жене. Катил, мчался, летел. Позабыв о мире и семи черных годах. Раз он даже тихонько и восторженно охнул, как пьяный. От блаженного ощущения новой жизни!
Вдруг пронзительно и безобразно взвизгнули тормоза прачечного автомобиля. Восемь огромных резиновых колес заскулили, заскрипели по мостовой. Женщина закричала, и ребенок. И люди со всех сторон бросились к машине.
— Вот! Теперь ему крышка! — воскликнул один из дорожных рабочих.
— Подумать, какое невезенье, судьба-то какая, — пробормотал другой, вылил себе в рот остаток кофе и вслед за своим коллегой побежал к машине.
Машина стояла поперек улицы. Трамваи остановились. А также пять-шесть автомобилей, извозчик и человек двадцать вездесущих велосипедистов. У людей, которые только что так спешили, так были поглощены своими делами, вдруг оказалось до ужаса много времени на разглядыванье расплющенного человека с расплющенной коробкой из-под «Персиля».