Перевод Н. Ман.
ВОТ — НАШ МАНИФЕСТ
Каски долой, каски долой — мы проиграли!
Роты в разброде. Роты, батальоны, армия. Великая армия. Лишь легионы мертвых — те на посту. Будто необозримые леса: темно-лиловы и полны голосов. Пушки же застыли в нелепых позах, как мерзлые динозавры. И тоже лиловы — захлебнулись сталью и взнузданной злобой. А каски ржавеют. Ржавые каски долой: мы проиграли.
В котелках наших жиденькими ручонками дети носят теперь молоко. Жиденькое молоко. Лица детей лиловы от стужи. А молоко лилово от нужды.
Мы уже не будем строиться по первому свистку и говорить «Так точно!» по первому лаю. Лай фельдфебелей и пушек заглох. Мы можем теперь плакать, петь, оправляться, когда приспичит. Но песню о ревущих танках и песню об эдельвейсе мы больше не будем петь. Рев фельдфебелей и танков стих, и сгнил эдельвейс в залитых кровью глотках. И никакой генерал не будет нас больше по-приятельски тыкать за час до битвы. До ужасной битвы.
Мы больше не будем вгрызаться зубами в песок от страха. (Ни в песок степей, ни в песок Украины, ни в песок Киренаики или Нормандии, — и ни в горький и грубый песок нашей отчизны!) И не будет больше этого слепого жаркого сгустка в мозгу и в кишках за секунду до битвы.
Кончилось редкое счастье — ощущать рядом другого. Когда, теплый и близкий, он тут, дышит, рыгает, бубнит — ночью, на марше. Кончилась редкая цыганская радость куску хлеба, охапке сена, щепотке табаку. Потому что мы уже никогда не будем маршировать скопом, потому что каждый отныне марширует сам по себе. Это здорово. Это трудно. Не ощущать рядом с собой ворчливого хмурого другого — ночью, ночью на марше. Того, кто все слышит. И все проглотит. И промолчит.
И если кто ночью захочет плакать — теперь можно. Теперь уже можно при этом не петь — от страха.
Теперь наша музыка — джаз. Взвинченный нервный джаз — наш кумир. Бешеный жаркий мотив, простроченный боем ударных, — кошачий, скребущий вой. А иной раз вспомнится вдруг старый сентиментальный солдатский марш, которым заглушали тоску и утешали матерей на прощанье. Жуткий мужской хор из небритых глоток, в бесприютной мгле бункеров и товарняков, с жестяным дребезжаньем губных гармоник.
Мужественный хор мужей — слыхал ли кто этих детей, ревом заглушавших страх перед лиловыми жерлами пушек?
Героический хор мужей — слыхал ли кто всхлипы сердец, когда орали «Юпп-хайди!» эти замызганные, зачерствевшие, заросшие, завшивевшие герои?
Мужской хор, солдатский рев, сентиментальный и наглый, мужественный и гортанный, у юношей — тоже мужской: слышите в нем вопль: «Мама!»? Последний вопль вечного храбреца? Жуткий вопль: «Юпп-хайди!»?
Наше «Юпп-хайди!» и наша музыка — танец над бездной, разинувшей зев. И эта музыка — джаз. Потому что у нашего сердца и нашего мозга один и тот же обжигающе-ледяной ритм: судорожный, бешеный, нервный, безудержный.
У наших девушек тот же горячечный пульс, та же лихорадка в нервах и бедрах. Смех у них хриплый и ломкий, как звук кларнета. Волосы их потрескивают, как фосфор. И полыхают и жгут. А сердце исходит в синкопах, в рыдающих резких синкопах. Сентиментальное сердце. Вот такие они, наши девушки, — как джаз. И такие же наши ночи, в лихорадке синкоп и девушек ночи — торопливы и жарки, как джаз. Как пожар.
Кто напишет нам новый учебник о гармонии? Хорошо темперированные клавиры уже не для нас. Мы — сыны диссонанса.
Кто нарисует нам вопль в лиловых тонах? Спаса в лиловых тонах? Натюрморты уже не для нас. Наша натура — рев.
Нам не нужны поэты с хорошей грамматикой. На хорошую грамматику терпенья нет. Нам нужны поэты, чтоб писали жарко и хрипло, навзрыд. Чтоб называли дерево деревом, бабу бабой, чтоб говорили «да», говорили «нет»: громко и внятно, дважды и трижды, и без сослагательных форм.
Для многоточий у нас времени нет, гармония нас расслабляет, натюрморты нас гнетут: ибо небеса наши ночью лиловы. А с лиловым цветом не до грамматики — он резок, безмерен и груб. Поверх заводских труб, поверх городских крыш — лиловый мир. Поверх наших брошенных тел — темные тени провалов: иссиня-снежные глазницы мертвецов в ледяных буранах, фиолетово-злобные жерла застывших орудий, — и лиловая кожа наших подруг, на шее и пониже груди. Стон голодных ночами — лилов, и лилов лепет влюбленных. Лилов весь город над лиловой ночною рекой.