Д р у г о й. Нет, Бекман, идем. Дальше ты пойдешь по улице.
Б е к м а н. Дальше по улице! Значит, я должен жить? Дальше идти? Должен есть, спать и все прочее?
Д р у г о й. Идем, Бекман.
Б е к м а н (скорее вяло, чем взволнованно). Не называй этого имени. Не хочу больше быть Бекманом. Нет у меня больше имени. Жить дальше, когда есть человек, человек с одной ногой, и это из-за меня у него одна нога? У него одна нога, потому что был на свете унтер-офицер Бекман, который сказал однажды: обер-ефрейтор Бауер, с этого поста вы не уйдете, будете стоять насмерть. Мне жить дальше, когда есть этот одноногий, который то и дело говорит: Бекман! Упорно: Бекман! Все время: Бекман! И так, словно говорит «могила». Словно «убийство» говорит или «собака». Мое имя выговаривает как «светопреставление»! Глухо, грозно, отчаянно, а ты говоришь, мне жить дальше? Я на улице, опять на улице. Вчера ночью стоял на улице. Сегодня стою на улице. Всегда стою на улице. А двери закрыты. А при этом я человек с ногами, и ноги у меня усталые, тяжелые. С брюхом, и оно урчит от голода. С кровью, и она стынет ночью на улице. А одноногий все твердит мое имя. А ночью мне даже прилечь негде. Но куда мне деваться, скажи? Пропусти меня!
Д р у г о й. Пойдем, Бекман. Дальше по улице. В гости к одному человеку. И ему ты ее вернешь.
Б е к м а н. Что верну?
Д р у г о й. Ответственность.
Б е к м а н. В гости к одному человеку? Да, да, пойдем. И ответственность я ему верну. Да, да, пойдем. Хочу хоть ночь проспать без одноногих. Я ему верну ее. Принесу ее с собой и отдам. Отдам назад мертвых. Ему! Идем же, идем к человеку, который живет в теплом доме. В этом городе, в любом городе. В гости к этому человеку, мы ему что-нибудь подарим — славному, хорошему, достойному человеку, который всю жизнь выполнял свой долг, и всегда только долг! Но это был лютый долг! Страшный долг! Заклятый, проклятый, треклятый долг. Пошли! Пошли!
СЦЕНА ТРЕТЬЯ
Комната. Дверь скрипит и захлопывается. П о л к о в н и к и его семейство. Б е к м а н.
Б е к м а н. Приятного аппетита, господин полковник!
П о л к о в н и к (жует). Как, простите?
Б е к м а н. Приятного аппетита, господин полковник!
П о л к о в н и к. Вы врываетесь во время ужина! Что, у вас такое неотложное дело?
Б е к м а н. Нет. Я только хотел выяснить, утоплюсь я сегодня ночью или останусь в живых. А если я останусь в живых, сам не знаю, — как, то в этом случае мне бы хотелось днем изредка что-нибудь поесть. А ночью, ночью хотелось бы поспать. Ничего больше.
П о л к о в н и к. Но-но-но-но! Это не по-мужски нести такой вздор. А еще были солдатом, а?
Б е к м а н. Нет, господин полковник.
З я т ь. Как это нет? Вы же в военной форме.
Б е к м а н (монотонно). Да. Шесть лет. Но я все думал, если я десять лет буду носить форму почтальона, то ведь почтальоном я от этого не стану.
Д о ч ь. Папочка, спроси его еще раз, чего ему, собственно, надо. Он все время смотрит мне в тарелку.
Б е к м а н (дружелюбно). Ваши окна с улицы кажутся до того теплыми. Мне хотелось вспомнить, что чувствуешь, глядя в такие окна. Изнутри, я имею в виду, изнутри. Знаете ли вы, каково видеть эти светлые теплые окна, когда ты дрогнешь ночью на улице?
М а т ь (беззлобно, скорее с ужасом). Отец, вели ему снять эти очки. Меня в дрожь бросает, когда я на них смотрю.
П о л к о в н и к. Это так называемые противогазные очки, моя дорогая. Были в тысяча девятьсот тридцать четвертом году введены в вермахте для ношения под противогазом солдатами со слабым зрением. Почему вы не выбросите эту дрянь? Война окончена.
Б е к м а н. Да-да. Окончена. Это вы все говорите. Но очки мне еще нужны. Я близорук, без очков у меня все расплывается перед глазами. А так я что хочешь угляжу. Я отсюда отлично вижу, что у вас на столе.
П о л к о в н и к (прерывает его). Скажите на милость, откуда у вас такая нелепая прическа? Вы что, сидели? Хороших дел натворили, а? Ну, ну, не стесняйтесь, залезли к кому-нибудь? Да? И попались?
Б е к м а н. Так точно, господин полковник. Залез. В Сталинград, господин полковник. Но наступление захлебнулось, и они нас сцапали. Три года мы заработали, все сто тысяч ребят. А наш капитан облачился в штатское и жрал икру. Три года подряд жрал икру. Другие лежали под снегом, и во рту у них был степной песок. Мы хлебали горячую воду. А капитан ел икру. Три года подряд. Нам они сбрили головы. До самой шеи — или до волос, за точностью никто не гнался. Счастливчиками были те, кому ампутировали голову. Им, по крайней мере, не надо было вечно жрать икру.