П о л к о в н и к (тихо). Да, я верю. Из костей.
Б е к м а н (все еще как в трансе, мертвенным голосом). Не деревянные, из костей. Странные такие, белые кости. У него там черепные коробки, лопатки, тазобедренные суставы. А для более высоких тонов кости рук и ног. И еще ребра — много тысяч ребер. А на конце ксилофона, где расположены самые высокие тона, там кости пальцев. Ну а уж в самом конце — зубы. Вот на каком ксилофоне играет толстяк с генеральскими лампасами. Правда, комичный музыкант, этот генерал?
П о л к о в н и к (неуверенно). Да, комичный. Очень, очень комичный!
Б е к м а н. И тут только все и начинается. Сон только начинается. Стоит, значит, генерал перед гигантским ксилофоном из человечьих костей и своими протезами отбарабанивает марш «Слава Пруссии» или «Баденвейлерский». Но чаще всего он играет «Въезд гладиаторов» и «Старые товарищи бойцы», чаще всего. Вы же помните, господин полковник, «Старые товарищи бойцы»? (Напевает.)
П о л к о в н и к. Да, да. Конечно. (Тоже напевает.)
Б е к м а н. И тут они встают. Гладиаторы держат свой въезд, старые товарищи бойцы. Встают из братских могил, и их кровавый стон смердит до белого месяца в небе. Оттого и ночи такие. Горькие, как кошачье дерьмо. Красные, красные, как малиновый сироп на белой рубашке. В такие ночи нечем дышать. И мы задыхаемся, если нет у нас губ, которые можно целовать, водки, которую можно пить. До месяца, до белого месяца, господин полковник, смердит кровавый стон, когда идут мертвецы, мертвецы в малиновых пятнах.
Д о ч ь. Вы что, не слышите, он же сумасшедший? Месяц у него, видите ли, белый! Белый! Месяц!
П о л к о в н и к (трезво). Вздор! Месяц, конечно, всегда желтый, всегда. Как медовая коврижка, как омлет, и всегда был желтый.
Б е к м а н. Ах нет, господин полковник, нет! В ночи, когда идут мертвецы, он белый и большой. Тогда он — как живот беременной девушки, утопившейся в ручье. Тоже круглый, тоже большой, тоже белый. Нет, господин полковник, месяц белый в ночи, когда идут мертвецы и их кровавый стон нестерпимо, как кошачье дерьмо, смердит, до белого, большого круглого месяца. Кровь! Кровь! Тогда они встают из братских могил, в истлевших повязках, в окровавленных мундирах. Тогда подымаются они из океанов, из степей, с дорог, из лесов выходят они, из болот и развалин, почерневшие от холода, зеленые, тронутые тлением. Из степи встают, одноглазые, беззубые, безногие, с выпущенными кишками, с пробитым черепом, без рук, издырявленные, смердящие, слепые. Как полая вода, прибывают страшные толпы. Необозримо их число, нестерпимы их муки! Бескрайнее море трупов выходит из могильных берегов и разливается над миром широко, вязко, зловонно, кроваво. И тут генерал с кровавыми лампасами говорит мне: «Унтер-офицер Бекман, ответственность ложится на вас. Прикажите рассчитаться». И вот я со своей ответственностью уже стою перед миллионами оскалившихся скелетов, обрубков, останков и приказываю: «Рассчитайтесь!» Но братья мои и не думают рассчитываться. Они страшно щелкают челюстями, но рассчитываться — нет. Генерал приказывает пятьдесят приседаний. Трухлявые кости хрустят, свистят легкие, но рассчитываться — нет! Разве это не мятеж, господин полковник, не открытый мятеж?
П о л к о в н и к (шепчет). Да, открытый мятеж!
Б е к м а н. Они не желают рассчитываться на первый-второй. Но, разъединенные, они объединяются, образуют хор. Громовый, грозный, гудящий. И знаете, что они ревут, господин полковник?
П о л к о в н и к (шепчет). Нет.
Б е к м а н. «Бекман!» — ревут они. «Унтер-офицер Бекман!» Без конца. «Унтер-офицер Бекман!» И рев нарастает. Все ближе подкатывает рев, звериный рев, так, верно, бог кричит, чужой, холодный, гигантский. А рев все катится и нарастает, катится и нарастает! И уже становится таким огромным, таким удушающим и огромным, что я задыхаюсь. И тогда я кричу, кричу что есть мочи впотьмах. Тогда я должен кричать, страшно, страшно кричать. И от крика я просыпаюсь. Каждую ночь. Каждую ночь концерт на ксилофоне из костей, и каждую ночь эти хоры, и каждую ночь страшный крик. И заснуть я уже не могу, потому что ответственность-то была возложена на меня. На меня была возложена ответственность. Да, на меня. Я потому и пришел к вам, господин полковник, что хочу наконец спокойно спать. Потому и пришел к вам, что хочу спать. Наконец-то спать спокойно.