Б е к м а н (тупо, про себя). Оперетту.
Д и р е к т о р. Вот это гений! Вот это ощущение дистанции!
Б е к м а н. Да, надо признаться, дистанция изрядная.
Д и р е к т о р. Милый мой друг, давайте подождем еще годочек-другой.
Б е к м а н. Ждать? Но я голоден! Я должен работать!
Д и р е к т о р. Искусство требует зрелости. Ваш номер пока еще не элегантен, чувствуется отсутствие опыта. Все это слишком серо, слишком обнажено. Вы мне публику обозлите. Нет, мы не вправе потчевать ее черным хлебом…
Б е к м а н (тупо, про себя). …черным хлебом.
Д и р е к т о р. …если она хочет бисквита. Наберитесь терпения. Это, как я сказал, уже вполне сносно, но это еще не искусство.
Б е к м а н. Искусство, искусство! Но ведь это же правда!
Д и р е к т о р. Да, правда! Но искусство ничего общего с правдой не имеет!
Б е к м а н (тупо, про себя). Как видно, нет.
Д и р е к т о р. На правде далеко не уедешь.
Б е к м а н (тупо, про себя). Как видно, нет.
Д и р е к т о р. Вы только всех от себя отвратите. Чтобы с нами сталось, если бы все вдруг вздумали говорить правду! Кому она нужна в наши дни? Кому, спрашивается? Вот истинное положение вещей, рекомендую вам об этом не забывать.
Б е к м а н (горько). Да-да. Понимаю. И благодарю. Постепенно начинаю понимать. Истинное положение вещей, о котором не следует забывать (его голос становится все тверже, а при скрипе двери уже совсем громким), не следует забывать: на правде далеко не уедешь. Правдой только всех отвратишь от себя. Кому в наше время нужна правда? (Громко.) Да, медленно, но я понимаю, таково истинное положение вещей… (Бекман уходит не прощаясь. Дверь скрипит и захлопывается.)
Д и р е к т о р. Но молодой человек! Откуда такая чувствительность?
Б е к м а н (в отчаянии).
Дорога к Эльбе прямая.
Д р у г о й. Стой, Бекман! Вот дорога! Здесь, поверху!
Б е к м а н. От этой дороги разит кровью. Здесь они прирезали правду. Моя дорога ведет к Эльбе и проходит здесь, понизу.
Д р у г о й. Пойдем, Бекман, не надо отчаиваться! Правда жива!
Б е к м а н. С правдой дело обстоит, как со шлюхой, известной всему городу. Каждый ее знает, но каждому неприятно встретить ее на улице. С такими надо соблюдать тайну и встречаться под покровом ночи. Днем она серая, грубая, безобразная, и шлюха эта и правда. Многим ее за всю жизнь не переварить.
Д р у г о й. Пойдем, Бекман, где-нибудь всегда отыщется открытая дверь.
Б е к м а н. Да, для Гете. Для Ширли Темпл или Шмелинга. Но я только Бекман, Бекман в дурацких очках и с дурацкой прической. Бекман с хромой ногой, в шинели, смахивающей на шубу рождественского деда. Я всего-навсего скверная шутка, которую устроила война, призрак вчерашнего дня. И оттого, что я Бекман, а не Моцарт, оттого все двери заперты. Хлоп! И я остался на улице. Хлоп! Опять то же самое. Хлоп! И тут не иначе. Хлоп! На улице. По-прежнему на улице. Хлоп! Я начинающий, и оттого мне негде начать. Я тихий, и оттого не сделался офицером! Я слишком громкий и могу напугать публику. И оттого, что у меня есть сердце, которое ночью кричит по мертвым, оттого говорят, что мне еще только предстоит сделаться человеком. В костюме господина полковника.
Улица воняет кровью, оттого что на ней прирезали правду, и все двери закрыты. Я хочу домой, но все улицы темны. Освещена только эта, что идет вниз к Эльбе. О, как на ней светло!
Д р у г о й. Стой, Бекман! Вот здесь твоя улица. Она ведет домой. Тебе надо домой, Бекман. Твой отец сидит в своей комнате и ждет. А твоя мать уже стоит у дверей. Она узнала твои шаги.
Б е к м а н. Господи! Домой! Да, я хочу домой. Хочу к своей матери! Наконец-то к ней!!! К своей…
Д р у г о й. Идем. Вот твоя улица. О том, куда надо идти первым делом, всегда вспоминаешь под конец.
Б е к м а н. Домой, там моя мать, моя мать…
СЦЕНА ПЯТАЯ
Дом. Дверь. Б е к м а н.
Б е к м а н. Наш дом еще стоит! И дверь в нем есть. Дверь для меня. Там моя мать, она откроет дверь и впустит меня. Подумать только, наш дом еще стоит! И лестница все также скрипит. И эта дверь — наша. Отец каждое утро выходит из нее ровно в восемь часов. И приходит обратно каждый вечер. Кроме воскресений. По воскресеньям он расхаживает по дому со связкой ключей и что-то бурчит себе под нос. Каждый день. Всю жизнь. А моя мать входит и выходит. Три раза, семь раз, десять раз на дню. Каждый день. Всю жизнь. Всю долгую жизнь. Вот наша дверь. За нею мяучит дверь в кухню, за нею часы скрипучим хриплым голосом отсчитывают невозвратные минуты. За нею я сидел на опрокинутом стуле, изображая мотогонщика. За нею рыгает старый кран и кафели в кухне вздыхают, когда мать протирает их тряпкой. Вот наша дверь. За нею разматывается клубок жизни, жизни, которая всегда была одинаковой в продолжение тридцати лет. И такою же остается и сейчас. Война прошла мимо этой двери. Она ее не разбила, не сорвала с петель. Оставила нашу дверь в покое, случайно, по недосмотру. И теперь эта дверь ждет меня. Для меня она откроется. И закроется за мною, и я уже не буду стоять на улице. Дома я буду. Это же наша старая дверь, с облупившейся краской, с помятым ящиком для писем. С расшатанной белой кнопкой звонка и блестящей медной табличкой, которую моя мать начищает каждое утро, на ней стоит наше имя: Бекман… Что это? Нет больше медной таблички! Почему же ее больше нет? Кто ж это снял наше имя? И откуда взялся этот грязный кусок картона на нашей двери? С чужим именем? Что это за господин Хлам здесь проживает? Почему на двери нет больше нашего имени? Оно уже тридцать лет стоит на ней. Нельзя же его так просто смахнуть и заменить другим! Куда делась табличка? Другие имена ведь по-прежнему значатся — каждое на своей двери. Как всегда. Почему же здесь больше не значится «Бекман»? Нельзя же так просто прибить другое имя, если здесь тридцать лет подряд значилось «Бекман». Кто такой этот Хлам?