Б е к м а н (машинально). Нет, это противогазные очки, они выдавались солдатам…
Ф р а у Х л а м. Знаю, знаю. Слыхала. Я бы такой штуки на себя не нацепила. Лучше уж дома сидеть. Вот бы мой старик посмеялся. И знаете, что бы он вам обязательно сказал? Он бы сказал: дружище, парень, да сними ты этот забор со своей физиономии.
Б е к м а н. Продолжайте. Что с моим отцом? Говорите же. Я весь превратился в слух. Продолжайте, фрау Хлам, продолжайте, прошу вас.
Ф р а у Х л а м. Мне больше нечего сказать. Они вашего папу оставили при пиковом интересе. Словом, пенсии лишили. А потом старикам пришлось из квартиры убираться. Кухонная посуда — вот все, что у них осталось. Печально, конечно. Это и доконало обоих. Невмоготу им стало. Вот они окончательно и денацифицировались. Папаша-то ваш был человек решительный, тут уж ничего не скажешь.
Б е к м а н. Они… что? Денаци…
Ф р а у Х л а м (скорее добродушно, чем грубо). Денацифицировались. Мы так теперь говорим, понятно? Наше, так сказать, семейное словцо. Да, невмоготу вашим старика было. В одно прекрасное утро они оба лежали на кухне, окоченелые, синие. Глупость какая, сказал мой старик, на этом газе мы целый месяц могли бы готовить.
Б е к м а н (тихо, но со страшной угрозой). Мне думается, лучше будет, если вы сейчас закроете дверь, живо. Живо, слышите! Да заприте ее. Живо закрывайте дверь, говорят вам! Закрывайте!
Дверь скрипит. Фрау Хлам истерически кричит, дверь захлопывается.
(Тихо.) Я не выдержу! Я этого не выдержу! Не выдержу!
Д р у г о й. Ошибаешься, Бекман, ошибаешься! Люди и не то выдерживают.
Б е к м а н. Нет! Не хочу больше все это терпеть! Уходи! Ты, болван, говорящий д а! Уходи!
Д р у г о й. Нет, Бекман. Твоя улица идет вот здесь, поверху. Пойдем, Бекман, улица-то длинная. Пойдем!
Б е к м а н. Ты скотина! Но люди это выдерживают, о да! Выдерживают на этой вот улице и еще идут дальше. Иной раз человеку не хватает воздуху или же у него появляется потребность убить. Но он продолжает вдыхать воздух и никого не убивает. Только он больше уже не кричит, не плачет. Это можно выдержать. Двое мертвецов. Кто в наши дни говорит о такой мелочи!
Д р у г о й. Успокойся, Бекман, пойдем.
Б е к м а н. Досадно, конечно, если эти двое мертвецов как раз твои родители. Но двое умерших стариков? Газу жалко. На нем целый месяц можно было бы готовить.
Д р у г о й. Не вслушивайся, Бекман. Идем. Улица идет.
Б е к м а н. Не вслушиваться! У меня ведь есть сердце, и оно кричит, есть сердце, жаждущее убийства. Жалкая тварь, а не сердце, если оно жаждет убийства этих двух несчастных, что сокрушаются о газе! Есть сердце, и оно хочет спать, глубоко в Эльбе, спать, понял ты? Сердце докричалось до хрипоты, и никто его не услышал. Здесь, внизу, — никто. И там, наверху, — никто. Двое стариков отбыли в гробовой поселок Ольсдорф. А вчера туда, может, отправились две тысячи, позавчера, может, семьдесят тысяч. Завтра этих переселенцев будет четыре тысячи, а не то шесть миллионов. Отбывших в братские могилы всего мира. Кого это интересует? Да никого. Здесь, внизу, нет человеческого уха. Там, вверху, нету божьего. Бог спит, а мы продолжаем жить.
Д р у г о й. Бекман! Бекман! Не вслушивайся, Бекман. Ты все видишь сквозь свои противогазные очки. Все видишь искаженным, Бекман. Не вслушивайся, эй, ты! Были времена, Бекман, когда люди вечером, при свете зеленой лампы, читая газеты в Кейптауне, глубоко вздыхали, оттого что на Аляске во льду замерзли две девочки. Прежде ведь было так, что в Гамбурге не спали, оттого что в Бостоне похитили ребенка. Прежде могло случиться, что в Сан-Франциско горевали оттого, что в Париже разбился воздухоплаватель.