— Да, вот это было бы…
— Что ты говоришь?
— Если бы он вернулся…
— Ну ясно же. Все уладится, Елена. Увидишь. Все уладится.
— Вот это было бы… О, да. Вот это было бы…
Сестра господина Лоренца несколько раз повторяет эти слова. Те же самые: «Вот это было бы…»
Стучат чем-то деревянным.
— Ах, это ты, Герман.
— Да, все.
Он сует трубку в карман.
— Да, — говорит он.
— Спокойной ночи, Герман.
— И тебе, Елена, кланяйся детям.
— Хорошо, Герман.
— Напиши хоть разок.
— Хорошо, Герман.
— Увидишь, все опять наладится. Непременно.
Но уже никто не отвечает. Она еще раз озирается. Остались только его блестящие пуговицы. Больше ничего. «Как монеты», — думает она. Потом вдруг исчезают и они.
Господин Лоренц запирает свое окно. Как монеты, думает господин Лоренц. Это он про звезды. Вскоре он засыпает. Его форма висит на спинке стула. Она синеватая. Вернее, лиловатая. Такие носят метельщики. Господин Лоренц носит ее уже в течение тридцати семи лет. И двух войн.
А через пригород бредет старуха. «Вот это было бы…» — бормочет она время от времени. Но ее не видно. Лиловый цвет ночи слишком густ. Он все заглатывает. А пожилая женщина одета в черное. Время от времени она повторяет: «Вот это было бы…»
В чужой стране есть деревня. Рядом поле. В одном месте чуть виднеется холмик. Около метра восьмидесяти в длину и полметра в ширину. Но сестра господина Лоренца не знает той страны. Ни той деревни. Ни поля. И это хорошо.
Перевод В. Станевич.
В МАЕ, В МАЕ КУКОВАЛА КУКУШКА
Безумны мартовские утра у реки. Ты еще лежишь в полусне, часа так в четыре, а тревожный животный стон чудищ-пароходов разносится над городом, над льдисто-розовой утренней мглой, над серебристым дыханьем реки и во сне, последнем перед тем, как наступит день, часа так в четыре, ты видишь уже не светлоногих разоспавшихся девушек — нет, в розовой утренней мгле, среди рева пароходных гудков, утром у реки тебе снятся совсем иные сны, не черный хлеб, не кофе и холодное жаркое, не что-то лепечущие, ерзающие девушки, нет, тебе снятся совсем иные сны, полные предчувствий, — утренние, последние, всемогущие, смутные сны видятся тебе в безумные мартовские утра у реки, часа так в четыре…
Безумны ноябрьские ночи опустелых серых городов, когда крик паровоза в сине-черных пригородных далях, боязливый, истерический, отважный и обещающий, врывается в первый сон, самый первый сон, крик паровоза, долгий, тоскливый, непостижимый; он заставляет нас повыше натягивать одеяло и крепче прижиматься к теплому ночному обворожительному зверьку, зовущемуся Эвелиной или Хильдой. В эти ночи, полные ноября и криков паровоза, девушка от сладострастия и горя становится зверьком, сонливым, трепещущим, ненасытным, паровозно-ноябрьским зверьком, ибо безумны, ах, безумны ночи в ноябре.
Это крики мартовского утра, истошные крики пароходов на реке, это ночные ноябрьские крики паровозов над посеребренными рельсами в посинелых от страха лесах, но мы знаем, мы знаем еще и вскрики кларнета по вечерам в сентябре, они несутся из баров, пропахших водкой и духами; и знаем апрельские крики котов, жуткие, сладострастные, знаем июльские вскрики шестнадцатилетних девушек, которых запрокидывают над перилами первого попавшегося моста, покуда слезы не выступят у них на глазах; мы знаем и морозно-январские, дикие вскрики юношей, вскрики непризнанных гениев над несостоявшимися драмами и неудавшимися стишками.
Этот всемирный кромешный крик, затуманенный ночью, подсиненный ночью, чернильного цвета, звездный, кроваво-рассветный крик, мы знаем его, помним его, сносим его снова и снова год за годом, день за днем, ночь за ночью.
Но кукушка, кукушка в мае! Кто из нас в силах снести в майские душные ночи, в майские полдни ее безумное, ленивое, возбужденное кукование? Кто из нас может привыкнуть к маю с его кукушкой, найдется ли такая девушка, такой мужчина? Год за годом, ночь за ночью сызнова сводит она с ума жадно дышащих девушек, одурманенных мужчин, эта кукушка, кукушка в мае, эта майская кукушка. Ведь и в мае кричат паровозы, и пароходы, и коты, и женщины, и кларнеты — кричат тебе что-то, когда ты один проходишь по улице под вечер, в сумерках, а тут еще кукушка обрушивается на тебя. Свистки на железной дороге, гудки пароходов, кошачьи вопли, меканье кларнетов, всхлипыванье женщин — но кукушка, кукушка кукует, как сердце в майской ночи, как живое, бьющееся сердце, и, когда она неожиданно обрушится на тебя ночью, майской ночью, тебе не помогут уже ни пароходы, ни паровозы, ни кошачья возня, ни женская, и кларнет не поможет. Кукушка сведет тебя с ума. Кукушка смеется над тобой, когда ты спасаешься бегством. Куда? — хохочет кукушка. Куда ты — в мае? И ты стоишь, ополоумевший от кукушки, со всеми твоими всемирными желаниями, один стоишь, не зная, куда бежать, тогда ты ненавидишь май, ненавидишь за любовную тоску, за мировую скорбь, ненавидишь всем своим одиночеством, ненавидишь эту кукушку в мае, эту кукушку, кукушку.