И к новому городу, всем городам городу, бредем мы, голодные, сквозь майские кукушечьи ночи. И утром, когда мы просыпаемся и знаем, а нам дано это страшное знание, что нового города нигде не найти, что нет его нигде, этого города, мы опять становимся старше на десять тысяч лет и наше утро холодно и горестно-одиноко, о, как одиноко, и лишь тоскующие паровозы — они остаются; они врываются в наш мучительный сон своим рыданием, в котором слышна тоска по чужим краям, тоска по родине, жадная, грозная, великая, возбужденная. И они продолжают от боли кричать по ночам на холодных бесчувственных рельсах. Но никогда уже не помчатся они в Россию, нет, не помчатся в Россию, потому что ни один паровоз не мчится больше в Россию, не мчится больше в Россию, ни один паровоз не мчится в Россию, в Россию, ни один, ни один паровоз больше не мчится туда, ни один, нет, нет, нет…
Из гавани, из гавани уже слышится гудок раннего парохода. Возбужденно кричит какой-то баркас. И автомобиль. За стеной человек моется и поет: «Приди, и мы с тобой постранствуем немного!» А в другой комнате уже спрашивает ребенок: «Почему кричит баркас, автомобиль? Почему сосед поет за стеной?» И о чем только, о чем он не спрашивает!
Мужчина, что вчера принес хлеб, тот самый, в куртке цвета пивной бутылки, тот самый, что ночью сжимал кулак и чье лицо было мокро от слез, этот мужчина открывает глаза. Женщина отводит взор от его рта. И рот теперь так жалок, так мал, так исполнен горького мужества. Они смотрят друг на друга, зверь на зверя, один бог на другого бога, один мир на другой мир. (И нет для этого вокабулы.) Широким, добрым, отчужденным, бесконечным, теплым и удивленным взглядом смотрят они друг на друга, искони родные и враждебные, потерянные друг в друге и друг для друга.
И наступает конец, такой же, как все концы в жизни: банальный, бессловесный, захлестывающий. Вот дверь. Он уже стоит за нею, но еще не решается сделать первый шаг. (Ибо первый шаг означает: снова утрата.) Она стоит в доме и еще не решается захлопнуть дверь. (Ибо каждая захлопнутая дверь означает: снова утрата.) Но вот он уже отошел на несколько шагов. И хорошо, что он ничего больше не сказал. Ибо что, что могла бы она ответить? И вот уже исчез в утренней мгле (мгла поднимается от гавани, она пахнет рыбой и дегтем), исчез в утренней мгле. И хорошо, что он даже не обернулся. Очень хорошо. Ибо что она должна была бы сделать? Кивнуть? Просто кивнуть?
Перевод Н. Ман.
ПО ДЛИННОЙ, ДЛИННОЙ УЛИЦЕ
Левой, два, три, четыре; левой, два, три, четыре, левой, два, дальше, Фишер! Три, четыре, левой, два, вперед, Фишер! Живо, Фишер! Три, четыре, вдох, Фишер! Дальше, Фишер! Дальше. Марш, два, три, четыре, шагом марш, пехота, марш, марш. Гей, да ты… Смело шла пехота, пехота…
Я в пути. Уж два раза я ложился. Хочу дойти до трамвая. Должен дойти. Уж два раза я ложился. Голод грызет меня. Но я должен дойти. Должен. Должен дойти до трамвая. Уж два раза я… три, четыре, левой, два, три, четыре, должен дойти, три, четыре, шагом, шагом, шагом, три, четыре. Гей, да ты, пехота, пехота… хота… хота…
57 похоронили под Воронежем. Эти 57 ни о чем не подозревали, ни до — ни о чем, ни после — ни о чем. До этого они еще пели: марш, марш, гей, да ты!.. А один написал домой… Тогда мы купим себе патефон. Но вот другие за четыре тысячи метров от них по приказу нажали кнопку. И загрохотало! Словно старый грузовик с пустыми бочками промчался по булыжной мостовой: пушечная симфония. Тогда и похоронили они 57 под Воронежем. До этого те еще пели, а после — умолкли навек. 9 автослесарей, 2 садовника, 5 служащих, 6 продавцов, 1 парикмахер. 17 крестьян, 2 учителя, 1 пастор, 6 рабочих, 1 музыкант, 7 школьников. 7 школьников. Всех их похоронили под Воронежем. И ни о чем-то те не подозревали, те 57.
А меня позабыли. Я был не совсем еще мертв. Гей, да… Я был чуть жив, но жив. А другие… тех похоронили под Воронежем. 57. 57. Подставь еще нуль. 570. Еще и еще нуль. 57 000. И еще, еще и еще 57 000 000. Всех их похоронили под Воронежем. И ни о чем-то не подозревали, ничего не хотели. Этого уж они во всяком случае не хотели. Перед этим они еще пели. Гей, да ты… А после — умолкли навек. А тот так и не купил себе патефона. Его тоже похоронили под Воронежем, как ж остальных 56,57 штук. Всех, кроме меня. Я один был еще не совсем мертв. Я должен дойти до трамвая. Улица серая. А трамвай желтый, желтый-прежелтый. Я должен попасть в него. Но зачем улица такая серая? Серая, серая! Уж два раза я ложился… Марш, марш вперед. Фишер! Три, четыре, левой, два, левой, два, левой, два, три, четыре, дальше, Фишер! Марш, марш! Гей, да ты… Смелей, пехота, смелей, Фишер! Дальше, Фишер! Левой, два, три, четыре. Если бы только не голод, проклятый голод, все время страшный голод — левой, два, три, левой, два, левой, два, левой, два…