Слышится всплеск, тяжелый и темный. Силуэт исчез.
Ишь ты! Раз — и нет его. Прыгнул. Слишком близко стоял к воде. Она его и слизнула. Нет его теперь! Ишь ты! Человек умирает. Ну и что? Да ничего. Ветер веет по-прежнему. Эльба плещется по-прежнему. Трамвай звенит по-прежнему. Шлюхи, белые, гладкие, по-прежнему высовываются из окон. Господин Хлам переворачивается на другой бок и храпит по-прежнему. И часы, ни одни часы не остановились. Ишь ты! Человек умер. Ну и что? Да ничего. Только два-три круга на воде — все, что от него осталось. Да вот уж и кругов не видать. А пропали круги, и он забыт, пропал без следа, словно и не было его. Вот и все. Э, никак, там кто-то плачет. Странно! Старик стоит и плачет. Добрый вечер.
С т а р и к (не жалобно, а с великим огорчением). Дети! Дети! Мои дети!
М о г и л ь щ и к. Ты почему плачешь, старый?
С т а р и к. Потому, что не могу ничего изменить, ох, потому, что не могу ничего изменить.
М о г и л ь щ и к. Ишь ты! Прощенья просим. Плохо, значит, дело. Но ты же не брошенная невеста, чтобы так убиваться. Ишь ты! Прощенья просим!
С т а р и к. О мои дети! Это же все мои дети.
М о г и л ь щ и к. Ого! Кто же ты такой?
С т а р и к. Бог, в которого никто больше не верит.
М о г и л ь щ и к. А почему ты плачешь? Ишь ты! Прощенья просим.
Б о г. Потому, что ничего не могу изменить. Они стреляются. Они вешаются. Они топятся. Убивают себя, сегодня сто человек, завтра сто тысяч. А я, я не могу этого изменить.
М о г и л ь щ и к. Худо, худо, старик. Очень худо. Но никто в тебя больше не верит, в том-то все и дело.
Б о г. Очень худо. Я бог, в которого никто больше не верит. И я ничего не могу изменить, дети мои, ничего не могу. Худо, совсем худо!
М о г и л ь щ и к. Ишь ты! Прощенья просим. Как мухи! Ишь ты! Черт возьми!
Б о г. Почему вы все время так мерзко рыгаете? Это просто ужасно!
М о г и л ь щ и к. Что и говорить, отвратительно. Профессиональная болезнь. Я могильщик.
Б о г. Так ты смерть? Тебе хорошо. Ты новый бог. В тебя они верят. Тебя любят. Тебя боятся. Ты ниспровержим. Тебя никто не может отрицать! Или поносить. Да, тебе хорошо. Ты новый бог. Мимо тебя никому не пройти. Ты, смерть, новый бог. Но облик твой изменился. Больно ты разжирела. Я тебя помню совсем другой. Куда тощее, суше, костлявее, а теперь ты круглая, жирная и благодушная. Прежде смерть выглядела голодной-преголодной.
С т а р и к. Ну да, в этом столетии я малость обросла жирком. Дела шли отлично. Все война да война. Как мухи! Как мухи липнут мертвецы к стенам этого столетия. Как мухи, недвижные, иссохшие, лежат они на подоконнике времени.
Б о г. Но отрыжка? Почему вы так мерзко рыгаете?
С т а р и к. Обожралась. Обожралась, вот и все! Нынче от отрыжки не избавишься. Ишь ты! Прощенья просим!
Б о г. Дети, дети! И я ничего не могу изменить! Дети мои, дети! (Уходит.)
С т а р и к. Ну, если так, спокойной ночи, старик. Иди спать. Да смотри, хоть ты-то не свались в воду. Один тут недавно сверзился. Осторожно, старик. Темно ведь, хоть глаз выколи. Ишь ты! Иди домой, старик. Ничего все равно не изменишь. И не оплакивай того, кто сейчас бултыхнулся в воду. В солдатской шинели, с волосами щетиной. Ты исплачешься весь! Теперь по вечерам у воды стоят не влюбленные парочки, не поэты. Этот малый был только одним из тех, что больше не хотят или больше не могут. Кому совсем уж невмоготу стало, те вечером потихоньку бросаются в воду. Бултых! Кончено. Забудь о нем, не реви, старик. Смотри, доревешься. Это был всего-навсего один из тех, которым уже невмоготу, один из великого серого множества… только один…
СОН
На дне Эльбы. Монотонный плеск мелких волн. Э л ь б а. Б е к м а н.
Б е к м а н. Господи, куда ж это я попал? Где я?
Э л ь б а. У меня.
Б е к м а н. У тебя? А кто ты?
Э л ь б а. Кем же мне быть, желторотый, если ты в Сен-Паули прыгнул с понтонного моста в воду?
Б е к м а н. Ты Эльба?
Э л ь б а. Точно, Эльба.