Только бы не было ночей! Только бы не было ночей! В каждом шорохе чудится зверь. В каждой тени — черный человек. Никогда не избавиться мне от страхи перед черными людьми. На подушке всю ночь словно грохочут пушки: это пульс. Мама, ты ни за что не должна была бросать меня одного. Теперь мы уж никогда не увидимся. Никогда. Ни за что не должна была ты бросать меня. Ты ведь знала, что такое ночи. Ты ведь знала о ночах. Но ты с криком оторвала меня от себя, с криком вытолкнула меня из себя, вытолкнула в этот мир с его ночами. И с тех пор в каждом шорохе мне чудится притаившийся в ночи зверь. А в синем сумраке закоулков подстерегают меня черные люди. Мама, мама! Во всех углах стоят черные люди. И в каждом шорохе чудится зверь. В каждом шорохе — зверь. А подушка так горяча. Всю ночь на ней словно грохочут пушки. И ведь 57 похоронили под Воронежем. А часы шаркают, как старуха в шлепанцах: от-сюда, от-сюда, от-сюда. Она шаркает, шаркает, и никто, никто ее не удержит. А стены надвигаются. Потолок снижается, а пол, пол колеблется от космических волн. Мама, мама! Зачем ты покинула меня, зачем? Все колеблют волны, колеблет напор целого мира.
57. Кругом! А я хочу дойти до трамвая. Пушки отгремели. Почва колеблется. Кругом! 57. А я чуть жив, но жив еще. И я хочу дойти до трамвая. Трамвай желтый на серой улице. Ярко-желтый на серой. Но я в него не попаду. Уж два раза я ложился. Ведь меня мучает голод. И от этою земля колеблется. Колеблется такая изумительно желтая. Ее колеблют волны вселенной, колеблет голодный мир. Земля колеблется, голодная, как мир, и желтая, как тот трамвай!
Только что кто-то сказал мне: «Добрый день, господин Фишер». Разве я господин Фишер? Разве я могу быть господином Фишером, снова просто господином Фишером? Я ведь был лейтенантом Фишером. Разве я могу быть снова господином Фишером? Разве я господин Фишер? Человек сказал: «Добрый день!» Он не знает, что я был лейтенантом Фишером. Доброго дня пожелал он мне — для лейтенанта Фишера нет добрых дней. Этого он не знает.
И господин Фишер все идет по улице. По длинной, длинной улице. Улица серая. Он хочет попасть в трамвай. Трамвай желтый. Ярко-желтый. Левой, два, Фишер. Левой, два, три, четыре. Фишера мучает голод. Он больше не держит шаг. Он все еще хочет дойти, потому что трамвай такой ярко-желтый на сером фоне.
Уж два раза Фишер ложился. Но лейтенант Фишер командует: левой, два, три, четыре, вперед, Фишер! Дальше, Фишер! Живо, Фишер, — так командует лейтенант Фишер. И господин Фишер шагает по серой улице, по серой, серой, длинной улице. Вот и Аллея мусорных ведер, Проспект погребальных урн, Бульвар сточных канав, Разрушенные поля, исковерканный, заваленный рухлядью Бродвей — парад развалин.
А лейтенант Фишер командует. Левой, два, левой, два, левой, два. И Фишер, Фишер шагает, левой, два, левой, два, левой… Мимо, дальше, прочь…
У маленькой девочки тонкие, как пальчики, ноги, как пальчики зимой: тонкие, красные, посиневшие, такие тонкие! Ноги двигаются: левой, два, три, четыре. Маленькая девочка беспрерывно говорит, а Фишер шагает рядом, и она все твердит и твердит: боженька, дай мне супу. Боженька, дай мне супу. Только ложечку, только ложечку. Только ложечку. У матери волосы мертвы. Давно мертвы. Мать говорит: бог не может дать тебе супу, никак не может. Почему бог не может дать мне супу? У него ведь нет ложки. Ее-то и нет. Маленькая девочка ступает рядом с матерью своими тонкими, как пальчики, посиневшими от холода ножками. Фишер идет позади. У матери волосы мертвы. Они совсем как чужие на голове. А маленькая девочка приплясывает вокруг матери и вокруг Фишера, все вокруг и вокруг, и поет: у него ведь нет ложки. У него ведь нет ложки. У него нет ни единой ложки. Так приплясывает маленькая девочка. А Фишер шагает позади нее. Он покачивается на волнах, пошатывается от ударов волны. Но лейтенант Фишер командует: левой, два, вперед, живо, Фишер, левой, два, а маленькая девочка припевает: у него ведь нет ложки, у него ведь нет ложки. И уж два раза Фишер ложился. От голода ложился. У него ведь нет ложки, у него ведь нет ложки. И уж два раза Фишер ложился. От голода ложился. У него ведь нет ложки. А тот, другой, командует: гей, да ты, да ты… пехота, пехота, пехота…