— На этот раз нет.
— Ну, так мы, пожалуй, рискнем.
— Козырь!
— Ну давай, Карл, выкладывай, что у тебя за душой. Двадцать восемь!
— И еще раз козырь!
Сто лет назад играли они. Играли в скат. И через сто лет будут играть, играть в скат, с лоснящимися довольными лицами. А когда они стучат кулаком по столу, все грохочет. Как пушки. Как 57 пушек.
А в следующем окне сидит мать. Перед ней три фотографии. Трое мужчин в военной форме. Слева — ее муж, справа — сын, а в центре — генерал. Генерал, у которого служили муж и сын. И когда вечером мать ложится спать, она ставит фотографии так, чтобы видеть их и лежа в постели: сына и мужа и в центре — генерала. А затем она читает письма, которые ей написал генерал. 1917. За Германию! — написано в одном. 1940. За Германию! — написано в другом. Дальше мать не читает. Глаза у нее красные, ужасно красные.
Но я уцелел. Гей, да… За Германию. Я еще в пути. К трамваю. Уж два раза я ложился. От голода. Гей, да ты… Но я должен попасть туда. Лейтенант командует. Я в пути. Уже давно, давно в пути.
В темном углу стоит мужчина. Вечно в темных углах стоят мужчины. Вот стоит один и держит ящик и шляпу. «Пирамидон! — рявкает мужчина. — Пирамидон! Достаточно двадцати таблеток». Мужчина улыбается: торговля идет бойко. Торговля идет очень бойко. Ведь 57 женщин с красными глазами покупают пирамидон. Подставь к этому нуль. 570. Еще и еще нуль. 57 000. Еще, еще и еще. 57 000 000. Торговля идет хорошо. Мужчина рявкает: пирамидон! Он улыбается, ведь торговля процветает. 57 женщин, женщин с красными глазами, покупают пирамидон. Ящик пустеет, а шляпа уже полна. Мужчина улыбается. Чего ему не улыбаться? У него ведь нет глаз. Он счастлив, потому что у него нет глаз. Он не видит женщин. Он не видит этих 57 женщин, 57 женщин с красными глазами.
Только я уцелел. И я уже и пути. А улица длинная, ужасно длинная. Но я хочу добраться до трамвая. Я уже и пути, давно, давно в пути.
В комнате сидит мужчина. Он пишет чернилами на белой бумаге. И говорит кому-то в комнате:
Он пишет это на белой бумаге. И читает вслух в пустой комнате. Зачеркивает, исправляет и говорит, обращаясь в глубь комнаты:
Мужчина записывает это. Он читает вслух в пустой комнате. Зачеркивает, исправляет. Затем говорит в глубь комнаты:
Мужчина встает. Он ходит вокруг стола. Все вокруг. Останавливается.
Мужчина все ходит вокруг стола.
57 похоронили под Воронежем. Но земля была серая. И твердая, как камень. И там не колыхалась зеленая травка. Там был снег, плотный, как стекло. И без голубых цветочков. Миллионы снежинок и никаких голубых цветочков. Но мужчина в комнате не знает этого. Он никогда не узнает ничего подобного. Он все время видит лишь голубой цветочек, повсюду голубой цветочек. А ведь 57 похоронили под Воронежем. Под твердым, как стекло, снегом, В пепельно-сером песке. Без зеленого и без голубого. Песок был, как лед, холодный и серый. А снег — как стекло, и он не утоляет ненависти.
Ведь 57 похоронили под Воронежем. 57 похоронили. Под Воронежем похоронили.
«Это еще ничего! Это еще ничего!» — говорит старший ефрейтор с костылем. Он кладет костыль на обрубок ноги и целится. Прищуривает один глаз и целится костылем, положив его повыше колена. «Это еще совсем ничего, — говорит он. — В одну ночь мы прикончили 86 иванов. 86 иванов. Из одного пулемета, голубчик, одного-единственного. На следующее утро мы их пересчитали. Они валялись в куче. 86 иванов. У некоторых рот был еще открыт. У многих — также и глаза. Да, у многих глаза были открыты. В одну ночь, голубчик». Старший ефрейтор целится своим костылем в старуху, которая сидит напротив него на скамейке. Он целится в одну старуху, а попадает сразу в 86. Но те живут в России. Об этом он ничего не знает. Хорошо, что он об этом не знает. Что бы он иначе делал, когда наступает вечер?
Об этом знаю лишь я. Я лейтенант Фишер. 57 похоронили под Воронежем. Но я был не совсем еще мертв. Я еще в пути. Уж два раза я ложился. От голода. Ведь у бога нет ложки. Но я во что бы то ни стало хочу дойти до трамвая. Если бы только улица не была так забита матерями. 57 похоронили под Воронежем. А старший ефрейтор на другое утро насчитал 86 иванов. Своим костылем он убивает 86 матерей. Но, к счастью, он этого не знает. Как бы он иначе жил. Ведь у бога нет ложки. Хорошо, что в стихах поэтов цветут голубые цветочки. Хорошо, что кто-то всегда играет на рояле… Хорошо, что те играют в скат. А иначе что бы они все стали делать, старуха с тремя фотографиями у постели, старший ефрейтор с костылями и 86 убитыми иванами, мать с маленькой девочкой, которая мечтает о супе, и Тимм, который ударил ногой старика? Что бы с ними со всеми иначе стало?