Лишь я. Я еще в пути. Все еще в пути. Уже давно, давно в пути. Улица длинная. Я никак не пройду улицу и не уйду от голода. Обоим нет конца.
То и дело они снова кричат. Слева — на футбольном поле. Справа — в большом доме. Иногда они орут там во всю мочь. А улица проходит между ними. По улице иду я. Я, лейтенант Фишер. Мне 25 лет. Меня терзает голод. Я иду от самого Воронежа. Я уже давно в пути. Слева — футбольное поле. Справа — большой дом. В нем-то они и собрались. 1000, 2000, 3000. И никто не говорит ни слова. Перед ними исполняют музыку. Кто-то поет. А эти 3000 не говорят ни слова. Они тщательно умыты. Волосы причесаны, рубахи на них чистые. Так сидят они здесь в большом доме и разрешают, чтобы их волновали до глубины души, поучали и развлекали — кто их разберет… Они сидят, тщательно вымытые, и разрешают, чтобы их потрясали. Но они не знают, что я стою здесь у стены, я — человек из-под Воронежа, человек, идущий по длинной улице, которого без конца терзает голод и который уж так давно в пути. Они не знают, что я стою здесь у стены потому, что от голода, от голода не могу сделать ни шагу дальше. Но ведь этого всего они не могут знать. Между нами стена. И перед ней стою я, и у меня подкашиваются колени, а за ней — они, в чистом белье. Воскресенье за воскресеньем ждут они, чтобы их волновали. За десять марок они разрешают, чтобы их потрясли до глубины души, перевернули все у них внутри, притупили нервы. А ведь десять марок — это огромные деньги. Для моего желудка это огромные деньги. Но зато на билетах, которые они получают за десять марок, начертаны слова «Страсти по Матфею». Однако, когда мощный хор восклицает: «Варрава», яростно, кровожадно кричит: «Варрава», они, эти тысячи в чистых рубахах, не падают со скамей. Нет, они не плачут и не молятся. В их душах, как и на их лицах, ничего не отражается, когда мощный хор поет: «Варрава». На билетах написано: на десять марок «Страстей по Матфею». И где бы они ни сидели, совсем впереди, где страсти переживают оглушительно громко, или немного дальше, где страдания звучат приглушенно, это не имеет никакого значения. На их лицах ничего не отражается, когда мощный хор гудит: «Варрава». Все они во время «Страстей» сохраняют полное самообладание: ни одна прическа не растреплется от горя и муки. Нет, о горе и муках ведь только поют перед ними и играют на скрипках, воспроизводят их в музыке за 10 марок. Да и те, кто кричат: «Варрава», только разыгрывают все это, ведь им платят за крик. И огромный хор кричит: «Варрава!» «Мама!» — кричит лейтенант Фишер на бесконечной улице. Лейтенант Фишер — это я. «Варрава!» — кричит огромный хор тщательно вымытых. «Голод!» — урчит в животе у лейтенанта Фишера. Лейтенант Фишер — это я. «Бей!» — кричат тысячи на футбольном поле. «Варрава!» — кричат с правой стороны улицы. «Бей!» — кричат с левой стороны улицы. «Воронеж!» — кричу я посредине. Но тысячи глоток заглушают меня. «Варрава!» — кричат с правой стороны. «Бей!» — кричат с левой. «Страсти» играют справа. В футбол играют слева. Я стою между ними. Я, лейтенант Фишер. Моей юности 25 лет. И 57 миллионов лет моей старости. Это годы Воронежа. Годы матерей. 57 миллионов лет улицы. Годы Воронежа. С правой стороны кричат: «Варрава!» С левой — «Бей!» А между ними стою я, один-одинешенек, без матери. Один на колеблющейся волне вселенной. Без матери. Мне 25 лет. Мне знакомы те 57, что похоронены под Воронежем, те 57, что ни о чем не подозревали, ничего не хотели. Я не забываю о них день и ночь. И я знаю 86 иванов, что наутро лежали с открытыми глазами и ртами перед пулеметом. Я знаю маленькую девочку, у которой нет супа, и старшего ефрейтора с костылями. Справа за десять марок кричат прямо в уши тщательно вымытым: «Варрава!» Но я знаю старую женщину с тремя фотографиями у кровати и девушку с большим животом, что бросилась под поезд. «Бей! — кричат слева. — Тысячу раз бей!» Но я знаю и Тимма, который не может уснуть, потому что ударил старика, и 57 женщин с красными глазами, покупающих у слепого пирамидон. На маленькой коробочке написано: «На 2 марки пирамидона». «Страсти» — написано на входных билетах на правой стороне улицы, на 10 марок «Страстей». «Игра на кубок» — стоит на голубых, как цветочки, билетах стоимостью в четыре марки на левой стороне улицы. «Варрава!» — кричат с правой стороны. «Бей!» — кричат с левой. И все время рычит слепой: «Пирамидон!» Между ними стою я, совсем один, без матери, один на колеблющихся волнах вселенной. И внутри у меня рычит голод! И я знаю тех 57 из-под Воронежа. Я лейтенант Фишер. Мне 25 лет. Все остальные хором кричат: «Бей!» и «Варрава!». Лишь я уцелел. Правда, мне очень плохо. Но так хорошо, что тщательно вымытые не знают 57 из-под Воронежа. Иначе как бы они выдержали во время исполнения «Страстей» и игры на кубок. Лишь я еще в пути. Иду от Воронежа. Долго, долго терплю голод. Лишь я уцелел. Остальных похоронили под Воронежем. 57. Лишь меня позабыли. Почему меня позабыли? Теперь у меня осталась только стена. Она мне опора. Вдоль нее должен я двигаться. «Бей!» — кричат мне вслед. «Варрава!» — кричат мне вслед. По всей длинной, длинной улице. И у меня давно уже нет сил. Давно уже нет больше сил. У меня осталась одна лишь стена. Ведь матери со мной нет. Лишь 57 — те здесь. 57 миллионов матерей с красными глазами так жестоко преследуют меня! Вдоль по улице. Но лейтенант Фишер командует: левой, два, три, четыре, левой, три, четыре, марш, Варрава, голубой цветочек, весь мокрый от крови и слез, марш, марш, гей, да ты… похоронена пехота под футбольным полем, под футбольным полем.