Когда вина ты всем нальешь, оставь осадок мне,
А там смотри, кто чем хорош,— кто добр и кто суров.
О рок! В законах красоты — как в шахматной игре:
Объявишь мат красивым ты, им роя смертный ров.
Не знаю, будешь ли верна, и чем беде помочь,—
Лишь мука мне тобой дана, иных не ждать даров.
Мне от тебя — шипы да боль, а розы нес — другим,
Ты их оберегай и холь, а мой удел тернов.
Звать тебя к вере в бога — вздор, тебе ее не знать:
Для веры гибелен твой взор и для ее сынов.
Хафизу гибнуть жертвой зла судьбою суждено:
Как луки, брови ты взвела — и к смерти я готов.
* * *
И вот я вдруг увидел ту, которой краше нет,—
Очей лукавых черноту и в них — истомы след.
«Я умираю, пожалей!»— в разлуке я стенал,—
«Все чуждое любви твоей забудь!»— мне был ответ.
Мне от прекрасного чела не отвести очей,
Хотя б и смерть меня ждала за мой влюбленный бред!
Ах, от меня твой свет далек — он для других горит,
А как при людях мотылек найдет желанный свет?
Свет солнечной красы твоей, увы, сокрыла тень:
Твой лик завесою кудрей, как будто тьмой, одет.
Мне в тело душу ты вернешь, о светоч красоты,
Едва красой хоть раз сверкнешь в лачуге моих бед.
Невольник милости твоей, Хафиз расплаты ждет,—
Убей беднягу, не жалей — исполни злой обет.
* * *
Рубины уст твоих узрев и свежесть мускусных ланит,
Взлелеял я любви посев — слезами щедро он омыт.
Когда твоих бровей извив хотел художник воссоздать,
Он удивился, сколь красив и облик твой и весь твой вид.
О люди! Властно тянет вас ко всем соблазнам благ земных,
Меня ж истома черных глаз сильнее всех красот манит.
Священна воля мне твоя, я гнев соперников презрю,
Хотя бы, подневольный, я и был камнями их побит.
Омыв слезами твой порог, я пыль ресницами мету,—
Всех подметальщиков дорог я ловкостью ввергаю в стыд.
С тобой пойду я в путь любой, в любой пойду пустынный дол,—
О, только не был бы тобой покинут я и позабыт!
Хафизу на твоем пути начертано скитальцем быть,—
Ты, о мой шах, его прости за то, что верность он хранит.
* * *
Когда любимою моею, увы, любим другой,
Тогда и я душой — не с нею, и я маним другой.
Канатоходец я незримый на нитях ее кос,—
Зачем же ею, столь любимой, приближен к ним другой?
Я, к тайнам тайн ее причастный, таил их много лет,—
Зачем же ею, столь прекрасной, в душе таим другой?
А иногда свой гнев остудит — забудет про меня,
И мне обидно: ею будет, увы, томим другой!
Меня уста-рубины манят — я страстью изможден,
Но я взревную, если станет от них больным другой.
Я, верно, зря сражен недугом за то, что верен был,
Уж если стал сердечным другом теперь твоим другой.
Хафиз — твой вечный раб безгласный, но вот ведь диво в чем:
Твоею милостью всевластной любим и чтим другой!
* * *
Тюльпаноликая моя разлукой жжет дотла меня,
Она, как роза соловья, томиться обрекла меня.
Я душу отдал бы тотчас, моей смертельной муке рад,
Когда бы вспомнила хоть раз она в юдоли зла меня.
Не с жизнью мне расстаться жаль, а с ней — любимою моей,
И эта моя скорбь-печаль совсем с ума свела меня.
Стенаю я не по-людски в моем укромном уголке,
И этот стон моей тоски убьет в тиши угла меня.
Как дивно лик ее румян — огнем пылающий гранат!
Душа, сгоревшая от ран, уже совсем сожгла меня.
Я — словно дикий ветер,— глянь, как я, сбиваясь с ног, несусь,—
В пустыню мчащаяся лань до смерти загнала меня.
И я бы свою душу спас, Хафиз, искрящимся вином,
Лишь позвала б она хоть раз, хмельна и весела, меня!
* * *
Я бы припал к тебе с мольбой, поведал, как я сокрушен,
Когда б услышан был тобой хоть раз мой исступленный стон.