Ну и разозлился же я на этого человека! Своей дурацкой шуткой он испортил мне настроение. Так бы и стукнул его! Бывают же такие люди на свете! Сам обидит человека и сам же смеется.
— А ты что, не мог прямо сказать?
— Мог, да не хотел, потому что ты меня оскорбил.
— Я?! Тебя?
— Да! Ты! Меня! — со злостью ответил пастух. — Я для тебя играл на дудке, а ты даже не соизволил похвалить мои старания.
— Ну, если скрип немазаной арбы считать игрой на дудке! — возмутился я. — Ты же играть не умеешь, стоит тебе дунуть в дудку, как коровы шарахаются.
— Вот как? Ну хорошо же, я тебе отомщу.
— Что, драться будем? — Я сбросил с плеча хурджины.
— Нет, зачем одежду рвать? Я знаю одну вещь, но тебе не скажу.
— Какую вещь? — насторожился я.
Не знаю почему, но мне вдруг пришло в голову, что ему известно имя мерзавца, совратившего Серминаз, а теперь он узнал меня и решил пошантажировать.
— Что ты знаешь?
— Я теперь вспомнил, в какую сторону пошел Даян-Дулдурум, да не скажу, — И пастух, довольный собою, сел и снова взялся за дудку.
— Ну и не говори!
— И не скажу, ни за что не скажу, ищи его где хочешь! — улыбнулся пастух и, заткнув рот дудкой, надул щеки.
Попробуй пойми такого! Недаром говорится, что один человек сотни людей стоит, а другой не стоит и самого-то себя. Тоже нашел себе забаву — издеваться над путниками!
Есть и у нас в ауле такой тип. Мой ровесник, вместе учились, я его не называю, сам догадается. Если будете в Кубачах, обязательно встретите его на гудекане. С детских лет за ним закрепилось прозвище «Вайбарк», что значит «Зловещий», и закрепилось навсегда. Однажды дед его, уезжая в город по делам, попросил (а было тогда этому парню лет десять): «Скажи, внучек, мне что-нибудь доброе на дорогу, а я, как вернусь, тебе гостинцев привезу». На это внучек поморщился, будто что-то кислое проглотил, и говорит: «А откуда я знаю, вернешься ли ты вообще?» — «Ну и зловещий же ты, внучек!» — сказал дед и больше старался с ним не заговаривать.
Так и прилепилось к нему это прозвище. Суеверные люди обходили саклю, где он живет, и даже родные говорят с ним осторожно, чтобы он не брякнул что-нибудь злое и неприятное. А ему, знаете ли, нравится, когда люди шарахаются от него как от огня, он гордится, что его боятся. Даже доброе слово в его устах звучит как проклятие, а уж проклятия он какие-то свои особенные придумывает. Не скажет просто: «Да нагрянет на тебя беда!» — а эдак с вывертом: «Пусть судьба пошлет тебе великое счастье и тут же отнимет». Никогда не скажет: «Да рухнет твой дом!» — скажет: «Да вырастет крапива на месте твоего очага, чтоб соседи из нее пироги пекли!» Встретит он путника, — нет чтобы пожелать доброго пути, а всегда спросит: «Куда идешь?» А это у нас считается дурной приметой. Правда, не всякий путник простит такую дерзость, иной ответит: «Иду к чертям, могу и тебя прихватить!» А любимая еда у него была такая, что волей-неволей злым станешь: толченый чеснок, смешанный с медом и посыпанный черным перцем. Я раньше думал, что только один он такой зловещий, а вот, оказывается, подобных можно найти в любом ауле!
Я человек несуеверный, не верю ни в черта, ни в аллаха, но такой вот пастух хоть кого смутить может: не успел я выйти на шоссе, как погода испортилась, небо заволокли свинцовые тучи, гром загрохотал. В горах, говорят, он оттого грохочет, что аллах трамбует каменным катком плоскую крышу своей сакли, чтобы дождевая вода не попадала в жилье. А тут, в ущелье, клинок молнии — это, говорят, искры от катка аллаха, — и полил дождь; плохо, видать, старик утрамбовал крышу.
Укрыться было негде, и я побежал к блестящему шоссе, спускавшемуся зигзагами по склону, — там, впереди, у дороги стояло раскидистое дерево. Но не успел я под ним укрыться, как подул холодный ветер, и вся вода, которую дерево задержало на листьях, полилась на меня.
Отправляя меня в путешествие, Даян-Дулдурум строго наказал мне блюсти традиции и передвигаться только дедовскими способами: идти пешком, ехать верхом или на арбе, если подвезут. А машиной пользоваться нельзя: время, мол, и без того бежит быстро, и нечего ускорять жизнь механическим транспортом. И еще он сказал, что из машины не увидишь того, что разглядит пешеход. А сам нарушил запрет и, наверное, прилетел в Чарах на вертолете, иначе он не мог бы оказаться там раньше меня.
Так вот и бывает в жизни — другим советовать каждый горазд. Говорят, был у одного сапожника сын-поэт. Вот отец его и спрашивает: «Скажи, сынок, а сам ты следуешь всем советам, какие даешь в своих стихах другим?» А тот отвечает: «А ты, отец, разве носишь все башмаки, какие шьешь для других?»