— Я давно хотел поговорить с тобой, да все никак время не мог выбрать. Хорошо, что ты зашел. Ну, как дела? — спросил начальник, прикуривая длинную, с фильтром сигарету.
— Дела? Ничего. Белый сайгак в степи объявился.
— Больше ничего?
— Пока что нет.
— Значит, в хозяйстве все в порядке?
— Как будто.
— А сколько тебе лет, Мухарбий? Давай поговорим по-честному.
— Что значит «по-честному»? Разве меня кто-нибудь уличал в нечестности?
— Да нет. Это так…
— Что значит «это так»? Оскорбить человека — это так, да?
— Прости, я не собирался тебя оскорблять.
— Не собирался, а оскорбляешь.
— Правильно мне сказали, что с тобой будет трудно разговаривать.
— Кто сказал, почему трудно? Говори, пожалуйста, как человек с человеком.
— Но я же твой начальник! — возмутился человек в форме и потушил сигарету о пепельницу.
— Слушаю, товарищ начальник.
— Так сколько тебе лет?
— Стукнуло шестьдесят.
— Поздравляю, от души поздравляю!
— Спасибо.
— Тут ты написал докладную, что тебе становится трудно, не справляешься. Конечно, зона большая, не успеешь с одного конца перекинуться на другой, а там уж идет разбой, браконьеров развелось…
— Все это правда! Поэтому я и прошу одного работника, помощника себе.
— Из центра пришел ответ на твою докладную.
— Дают помощника? — обрадовался Мухарбий, однако радость его оказалась преждевременной. Начальник достал письмо с резолюцией, написанной синим карандашом.
— Здесь пишут, что ты постарел. Рекомендуют с почестями проводить тебя на пенсию, на заслуженный отдых.
— С почестями, значит?
— Да, с почестями. Пишут, что на твое место они подбирают человека.
— Подбирают? — Мухарбий растерялся, в сердце больно кольнуло.
— Так вот и пишут.
— Ну и что же, раз пишут, им виднее. Но мне не нужны никакие почести. Я могу идти?
— Ступай… Но пока работай, когда еще оттуда пришлют человека. Ты пока хозяин степи…
— Пока… — Мухарбий вышел согнувшись, будто к его шестидесяти нагрузили на него еще сорок. Как видно, выглядел он плохо, может быть, побледнел, потому что бывший архитектор, который ходил в исполком в поисках новой должности, торопливо подал старику стакан воды. Мухарбий выпил, отдышался, поблагодарил бывшего архитектора и побрел домой к своей старухе. С кем еще поделиться новостями, с кем поговорить, перед кем излить душу? Жаловаться он не любил. Пойдешь посоветоваться, высказать, что на душе и как, прослывешь жалобщиком и кляузником. Нет, уж лучше поговорить со своим домашним прокурором, как он называет свою старуху. Он и излил перед пей свою душу, но так, как должен был бы излить перед тем начальником в форме. Он и кричал, и стучал кулаком по столу, и доказывал, и давал отпор, защищался и нападал.
— Что ты на меня-то кричишь? — сказала Кадрия.
— На кого же мне кричать?
— Вот сделайся большим начальником, тогда, пожалуйста, бей по столу кулаком, кричи на сослуживцев, будто у них души нет, будто это не люди, а чурбаны.
— Нет, Кадрия, не быть мне начальником. Сказали, на пенсию пора. С почестями.
— Ну и хорошо. Теперь хоть отдохну. Ни днем, ни ночью покоя не было, все в страхе за тебя жила.
— Нечего было страшиться — не убивал, не крал, старался быть честным.
— Два раза ранили.
— Ну и что? На то есть люди, есть и звери.
— Пенсию-то сколько дадут?
— Рублей шестьдесят.
— Ну и хватит нам. Я ведь еще работаю.
— В это время в комнату с буханкой хлеба вбежал малыш лет пяти.
— Мама-тетя, вот… — Он с гордостью передал хлеб Кадрии.
— Это еще что за «мама-тетя»? — удивился Мухарбий. — Кто такой, откуда?
— Хороший мальчик?
— Кто он?
— Он спрашивает, кто я. Разве он не знает меня?
— Знает, знает, сынок, иди познакомься. Это твой папа-дядя.
— Здравствуй, папа-дядя. Разве ты меня позабыл? Это же я, Ногай.
— Ногай. Ногайчик! — Слезы потекли из глаз старика. Он обнял мальчика, поднял на руки, обернулся к своей старухе. Та, ни слова не говоря, кивнула головой. — Ты что же молчала?