Новым и существенно важным элементом прозы Г. Караславова стало его умение проникать в духовную жизнь людей — уже не только батраков, революционеров-бунтарей, но и богатеев, принадлежавших к цвету национальной сельской буржуазии, чьи социально-нравственные устои оказывались базой для писаний националистически настроенных философов, историков, пропагандистов. Писатель-коммунист активно полемизировал с теориями о незыблемости частной собственности, о мистической приверженности болгарина к собственному дому, семье, земле.
В «Дурмане» он обратился к традиционной теме классической литературы и разработал ее с новых позиций. Яд травы-дурмана, с помощью которого старуха Мариола убивает сноху Тошку, возможную претендентку на часть имущества, приобретает смысл емкой художественной метафоры. Дурман собственнической психологии убил в Мариоле естественные человеческие чувства. В характере этой женщины нет никаких патологических наклонностей. К преступлению она приходит под воздействием объективных условий, обстоятельств своей бедняцкой судьбы. В образе Мариолы — олицетворение судеб фракийских крестьян, всегда пытавшихся «выбиться в люди».
Исследование мотивов преступления — лишь одна из сюжетных линий романа. Она сопоставлена с рассказом об истории рода всесильных богатеев Ганчовских. Национально-патриотические традиции, жившие в среде зажиточного крестьянства в XIX веке, теперь выхолощены. Могущественный наследник родовитых предков, современный кулак Георгий Ганчовский — как и беднячка Мариола — тоже раб собственнических страстей. Эта сюжетная параллель знаменательна: собственнические страсти нравственно истощают, уродуют личность. «Наверху» и «внизу» равно происходит распад индивидуальности.
Эта тема не нова для традиций болгарской литературы. Новое у Г. Караславова состоит в том, что он смог показать исторический и нравственный предел, рубеж, за которым обнаруживаются пропасть, крушение незыблемого, казалось бы, жизнепорядка. Новое у Г. Караславова заключается и в том, что он стремился (насколько это было возможно в условиях цензурных ограничений) показать и возникновение иной нравственности, психики крестьян. Таков в романе Минчо — сын Мариолы.
В романе «Сноха» трактуется та же проблема античеловечности собственничества — в еще более глубоком нравственно-психологическом аспекте. «Сноха» — наиболее впечатляющее, поистине выстраданное произведение Г. Караславова. По словам писателя, он еще в 1925 году услышал от односельчанина рассказ о том, как в одной семье исчез мальчик. «Спустя много лет его останки были обнаружены в недалекой роще. Выяснилось: мальчонка был убит за то, что сорвал несколько кукурузных початков на чужом поле… Меня эта история поразила». На осмысление «истории» ушло почти двадцать лет. В архивах сохранилось несколько рукописей — вариантов-этапов будущего романа: от краткой записи в дневниковой книжке до ее романной версии. Детективный эпизод постепенно обрастал плотью реалистического повествования. «Я очень опасался пойти на поводу у моды, написать банальный уголовный роман», — говорил писатель.
Убийца Юрталан — вовсе не убежденный злодей. Это цельный, сильный, колоритный характер. В отличие от Мариолы, он сумел «выйти в люди»: стал богатейшим землевладельцем округи, обладателем вожделенной Большой нивы, сделался одним из тех столпов, на которые опиралась официальная концепция национального единства болгарского народа. Но именно теперь, когда Юрталан достиг апогея своего могущества, происходит нечто, угрожающее будущему его «дела». Преступление мрачной тенью ложится на его собственную жизнь, на судьбы его семьи. Оно становится мучительной тайной его дома, проклятием и символом исторической обреченности всех юрталанов. «Имя Юрталан я не выдумал. Оно обозначает понятие «юрт-алан», то есть собирание, накапливание добра. Я не предполагал, что это имя станет нарицательным», — рассказывал писатель.
Образ Юрталана стал открытием для литературы того времени. Это редкостно пластичный, духовно текучий, противоречивый и в то же время монолитный характер. В его обрисовке заметно влияние толстовского подхода к раскрытию «диалектики души». Именно ко времени написания романов относятся размышления Г. Караславова над феноменом психологической прозы Л. Толстого. Перечитывая книги великого русского писателя, он, по его словам, «…испугался. Испугался могущества гения, поразительной способности проникать в глубины души человеческой…».