- Не стыдись! Я, баба, и то стыд одолела. Да и видела я тебя во всех видах... – вытряхнула из белья, переодела. Ей нравилось это, в общем-то, малоприятное занятие. Она разговорилась и отошла.
- Я на работу. Без меня не подымайся! Подымешься – побью.
Но едва ушла, Науменко встал и кое-как оделся.
Утро уже наступало, хотя ещё не рассвело. Глухая темь плыла над селом, оплёскивая тёмно-сизым бор за рекой.
Ноги сами привели к реке.
«Упасть туда, и всё будет просто и ясно», – подумал Науменко, но тут же пожалел о том, что, покончив счёты с жизнью, больше никогда не увидит, как весело плещется болтливая чёрная вода, игриво толкающая упругой волной сонный берег...
- Христос воскрес! – раздался за спиной весёлый резкий голос.
Науменко не пошевелился.
- Думаешь? – присел рядом Пермин. – Под утро славно думается!
Науменко уж ни о чём не думал. Ему хотелось теперь уснуть, уснуть спокойно и чисто, и если проснуться, то ребёнком, чтобы начать всё сначала и по-другому.
- Пасха ведь сегодня! – напомнил Пермин. – Верующие яйца красят, куличи святят. А мы здесь кукуем, безбожники! Тяжело тебе?
Науменко не ответил и долго молчал, пока его не захватило неудержимое желание высказать, выплеснуть из себя всё. Оно шло от земли, снизу подплывая к сердцу, к губам, выше, наконец, заполнило всего.
Не говорить стало невозможно, и он стал рассказывать о страшных ночах пыток, о Марии, которую всё ещё любил, об одиночестве и страшной чёрной тоске; о колхозе, которому отдавал всё, потому что не умел что-либо делать вполсердца. Он высыпал в протянутые ждущие руки Пермина всё, что было главным и важным.
Чувствуя, что нервы его напряжены до предела и вот-вот могут порваться, Пермин легонько нажал на опавшее плечо товарища, остановил:
- Полно, Гриша! Полно! Бывает... Остальное потом доскажешь. Спасибо за науку, друг! Я всё понял. Всё!..
Упав в едва проклюнувшуюся траву, Наумено зарыдал.
- Стрелять бы нас надо! – расстёгивая ворот душившей его рубахи, тихо сказал Пермин. – Стрелять за то, что товарища в беде оставляем! Может, и будут ещё казнить за это... Не научились мы доброте. А без её жить никак невозможно! Вставай, друг! Пойдём, за весну выпьем. Добрая нынче весна, дружная... Урожай сулит...
- Пить больше не буду, – сказал Науменко. – Никогда не буду!
- Ну, всё равно. К людям пойдём.
Глава 30
Деревня пробуждалась.
Стуча дугинской калиткой, с двоеданской всенощной выходили старики и старухи, осторожно неся на вытянутых руках освещённые пасхи.
О чём-то упорно думал Ямин, шагая рядом с фургоном, нагруженным сырником. Это была первая всенощная, которую он пропустил, первое свободное утро, которое он решил посвятить домашним делам.
- В отступники, слышь, записался? – задрав чёрную лопату бороды, прокричал из дугинской ограды Ворон. – За сколь сребренников Христа продал?
Накинув вожжи на нечисто срубленный сучок на хлысте, Ямин шагнул к заплоту. Старик юркнул в сенки и уж оттуда вякнул:
- На том свете за всё ответишь! А может, и на этом ишо...
Гордей задумчиво постоял, встряхнул головой и, догнав воз с дровами, взял вожжи. На поляне, у Пустынного, парни устанавливали колоду для игры в шаровки.
- Поставь для пробы! – сказал Прокопий, выбирая биту потяжелей.
- Попадёшь? – усмешливо сказал Ефим, взвешивая на руке берёзовый шарик из корневища.
- Ставь – увидишь. – Нацелясь, поддел концом шаровки, и маленький шарик полетел в поднебесье.
- Эдак все шарики у меня размечешь, – следя за уменьшающейся крохотной точкой, проворчал Ефим.
- Кури, упадёт не скоро, – посоветовал появившийся Федяня, а сам побежал к бурьяну, над которым со свистом, становясь всё больше, опускался шарик.
- Панфило с куличами идёт! – увидел Ефим.
Дуя на руки, отбитые шариком, Федяня окликнул старика:
- Подойди к нам, дедо.
- Некогда, слышь.
- К Фёкле торопишься? Давай, давай... как раз освятился... Парни рассмеялись и стали делиться на команды... Федяне выпало галить. Раз-другой упустив шарик, он заскучал и начал озираться по сторонам.
Прямо над яром разгоралось светило, посылая на землю животворные лучи тепла и радости. Над озером семечками из горсти профырчали скворцы. На воде ещё колыхались бледные листья льдинок. Они достигали запруды и, переплёскиваясь, крошились на осколки в овраге. С увала громко торопились вниз запоздалые ручьи.