- Сам-то лучше? Не у тебя ли зимусь кросен допроситься не мог?
- А ты свои почто Митьше Прошихину за овечек променял?..
- Здорово, старички! – с краюшку подсел Сазонов. – О чём беседуем?
- О разном. Больше насчёт политики, – поддел дед Семён. – А ещё планты разрабатываем, как тебя оженить...
- Ну и как?
- Как ни кинь, всё на Афанаску выпадает...
- Солнышко-то, а? Глядите, какое весёлое! Эх, кабы такая погодка на всю посевную! – перевёл разговор Сазонов.
- Будет. Будет погодка! Стало быть, и урожай будет...
- Не ошибись, слышь! – предостерёг Ворон. – Об урожае судят, когда он в амбаре...
- А я говорю: будет! – повторил дед Семён.
- Твои бы речи да богу в уши...
- Молодой ты, Варлаха, а всё к старикам мостишься. Шёл бы к девкам на посиделки! Глянь, вон они, как цветки полевые! – показал Дугин, которому захотелось отослать отсюда Сазонова.
На лавочке, возле Коркиных, пестрели цветастые платья девчат, меж ними топорщились пронафталиненными поддёвками парни; цвели на солнце малиновые мехи двухрядки, обрушивая на пляшущих лавину звуков.
- Крой, Шурёна! – кричал Евтропий. – Ох ты, боже мой! Лихо!
Втеревшись в круг, оттёр плясавшего с Шурой рослого парня.
- Ну-ка, посторонись!
- Давай, дядя! Тряхни потрохами!
- Эх, сыпь, полька, сыпь, полевая!
- Присушила ты меня, шмара дорогая! – неизвестно кому признался Евтропий. Ему незамедлительно озорной припевкой ответила Шура.
Им не верили: не Шура присушила Евтропия. И не Евтропий мил Шуре. Но так уж принято: поёт человек – значит, радуется. Грустит – тоже поёт. Но грусть нетороплива. А радость бьёт через край, пока вся не выплеснется.
Праздник шагнул за вторую половину.
Близились будни, похожие на вчера, на завтра.
Будни, среди которых не так уж част праздник.
Тем дороже его приход.
Глава 31
С гулким отчаянным стоном с вышки сорвался колокол и от уха до устья разошёлся трещиной. Ощупывая его потресканное тело, дед Семён удручённо покачивал головой, гадая в недоумении: то ли сам упал, то ли недобрый человек свалил.
- Это дело! Сколь годов безотказно служил, покой людской оберегал!.. Видно, срок вышел, – решил он, потому что лихому человеку и ронять-то этого, столь же ветхого как и сам звонарь, старика не было никакого резону. – Беспременно к лихолетью! Без причин и комар не помрёт...
- Прокараулил, караульщик! – желтозубо оскалился Панкратов, пиная колокол. – Помене спать надо...
- Чо зубы-то скалишь, будто радость тебе?
- А мне завсегда радость. Горю не поддаюсь. И жаль в себе до самого корня высушил.
- Глупые твои слова! И сам ты, должно, невеликого ума! Зверь неразумный и тот человека в беде жалеет...
- На то он и неразумный! А я иначе смекаю. Людишки сами зверьём стали. За что ж их жалеть?
Много я прожил, а вот экого псовства не знавал. Как обозвать злобу твою лютую – ума не приложу! Дикая она, чёрная... Тьфу! – сплюнул старик и, расстроившись окончательно, пошёл к Логину.
Там сидел Гордей.
- Мотри не подымайся! – уговаривал он, понимая всю бессмысленность своих уговоров. – Хоть бы ты на его повлиял, Семён Саввич! Хворый, а вон чо вытворяет! Лежи давай!
- Умру – належусь. Недолго уж осталось, – улыбаясь, отвечал Логин.
- Приспичило на тот свет?
- Чахотка у меня. Года не протяну.
- Это ты брось! Телом выправишься. В бору почаще бывай. Там все болячки зарубцуются. Да и Варвара, поди, знает какое средствие.
- Тут и она бессильна.
- Ну-уу!
Логин расположился рисовать.
Его лихорадило.
Маковым цветом пылали щёки.
Дрожали ослабевшие руки.
Но мазки – это были самые трудные, последние, – ложились уверенно.
- Загляделся? – заметив, что дед Семён разглядывает одну из его картин, спросил Логин. – По сердцу?
- В самое туда проникает, – признался старик. – Аж внутрях скоблит! Великая сила в твоей кисти!
- Не в кисти сила, в тех, кого рисую: в тебе, в Гордее Максимыче, в мужике том, который пашет...
- Земля-то у тебя почто бунтует?
- Земля, она сродни человеку. А в человеке, ежели что не так, завсегда бунт полыхает.