- Ушла она, – усмехнулся Ефим. – Не стони.
- Рад бы, да больно. Так вот и палит огнём...
- Скорей других поймёшь. Соль-то на кого заряжал?
- Известно, на кого, на пакостников... Которые по огурцы лазят.
- Они ведь тоже люди... В суд подавать будешь?
- Оклемаюсь – подам.
- Подавай, может, на душе полегчает. Что-то я твоей собаки не вижу...
- Не знаю, слышь! Видит бог, сохранить хотел!
- Плохи твои дела! Отвечать придётся... И Евтропьеву свинью туда же приплетут.
- Она, стерва, весь огород у меня выполола!
- Может, и другие делишки всплывут... Были ведь?
- А спастись никак нельзя, Симушко? – заметно пугаясь и переставая охать, спросил старик.
- Ты на службе называй меня Ефимом Михеичем. Так положено.
- Прости Христа ради, Ефим Михеич! По глупости я, по неразвитости...
- Жалко мне тебя! Попадёшь ты с Евтропием в одну тюрьму. Уж там-то он спуску не даст.
- Не даст, твоя правда, Ефим Михеич! Выручай давай! Век за тебя молиться буду.
- Я тебе вот что присоветую. Иди к следователю и скажи, что на Евтропия не в обиде. Но про меня молчок!
- Ясно-понятно! – кое-как одевшись, старик нараскоряку поковылял в сельсовет и со слезами просил Раева, чтобы тот отпустил Коркина.
- Да почему? Боитесь, что ли?
- Не по-божески это, – смиренно отвечал Ворон. – Христос учил кротости...
- Чудной ты, право! – сердился следователь. – Я бы на твоём месте не простил. Рана-то серьёзная?
- На ногах стою, дак кака сурьёзная?
- Ну, как знаешь, – выпроваживая его за дверь, вздохнул Раев. – Глупо это! Бога приплёл к чему-то! Не бога ведь подстрелили – тебя!
- Эдак нельзя говорить – грех!
- Иди, иди! И ты тоже! – отпустил он Евтропия, удивлённо молчавшего в течение всего этого разговора. – Да винись перед ним.
- Он угодил под выстрел, а я виноват?
- Всё равно извинись.
- Как бы не так! Я из-за его тоже немало пострадал. На одну кальцию сколь денег ухлопал! – сохраняя простодушную серьёзность, возразил Евтропий.
- На какую ещё кальцию? – недоумённо взмахнул бровями следователь.
- А на ту, которой свиньям перебитые ноги лечат. Она больших денег стоит...
- Убирайся!
Глава 38
Хлеба взошли густо, радуя взор. «С хлебцем будем! Дай бог! Дай бог!» – счастливо вздыхали старики, в который раз оглядывая поля близ деревни.
Солнце полоскало золотым ливнем. Земля за ночь не успевала остыть, и шёл от неё дух парной.
Тихо перешёптывались всходы, которые ласкал ветерок, то морщивший сонную гладь Пустынного, то шевеливший копьевидные стебли камыша. Горласто любились утки, прячась в осоке. Степь разостлала тонкого многоцветного узора травяной ковёр... На берегу покачивалась мать-и-мачеха. Лениво потягивалось на полянах зверьё. Чесали шёлковые косы берёзы, хорошея с каждым днём. Девки вытаскивали из сундуков свадебные сарафаны; молодухи, тяжелея, шили распашонки. Забавно взбрыкивали жеребята, тычась в налитое кобылье вымя.
- Будет хлеб! – сулило поле.
Утром выпадали серебряные росы.
В траве шелестели востроглазые серо-зелёные ящерки.
Во ржище, забивая гомон кузнечиков, кутькурутили перепёлки.
Кусты смородины навесили красные и чёрные бусы. Подле них томились голосистые вдовы, с горько-завистливой насмешливостью распугивая таящиеся в кустах парочки...
Полыхало шумное, разбойное лето.
Сизый бор, разомлев на жаре, лениво досказывал мудрёную сказку о жизни, начатую неизвестно когда. Солнце и на него обрушило неистовую мощь своей благодатной десницы, высветив все глухие места. Лопалась кора растущих деревьев. Повизгивали суслики, прячась от жары в темень удушливых нор.
Земля взрывалась сухими трещинами; пучилась болотной тиной; скрежетала галькой дорожной колеи, издолбленной копытами и колёсами.
«Что-то будет!» – истово творя дремучую, мрачную молитву, мозжали старухи.
«Экой сухоты за сто лет не упомню! Разохотилось солнышко!» – плеская на себя водой из кадочки, бормотал дед Семён.
«Беда будет! Беда будет!» – из чёрных зарослей бороды бубнил Ворон, ненадолго выглядывая из-под навеса. Жара гнала его обратно.
Заглушая мрачное карканье воронья, малиново звенели под молотками литовки: колхозники готовились к сенокосу.
Забивая в колышек клин наковаленки, Евтропий напевал под нос «Златые горы».
- На покос собрался, Тропушко? – пропела через ограду Фёкла.