Давно о тебе ничего не знаю, и это меня гложет. Не читал даже ни одной заметки о «Чайке». Слышал, что она не имела успеха, или, точнее сказать, имела странный неуспех, и искренно больно мне было. Потом мои предположения подтвердились. Сумбатов был в Петербурге и присутствовал на 4‑м представлении. Он говорит, что в таком невероятном исполнении, в таком непонимании лиц и настроений пьеса не могла иметь успеха. Чувствую, что ты теперь махнешь рукой на театр, как это делали и Тургенев и другие.
Что же делал Карпов? Где был его литературный вкус? Или в самом деле у него его никогда не было?
У меня начинает расти чувство необыкновенной отчужденности от Петербурга с его газетами, актерами, гениями дня, {86} пошляческими стремлениями под видом литературы и общественной жизни. Враждебное чувство развивается, и это мне нравится.
Будешь ли ты в Москве и когда?
Как адрес Марьи Павловны[142]?
Что делаешь? В каком настроении? Напиши. Очень обрадуешь.
Твой Вл. Немирович-Данченко
Катя шлет тебе и всему дому сердечный привет.
26. А. П. Чехову[143]
22 ноября 1896 г. Москва
Пятница,
Гранатный пер., д. Ступишиной
Милый Антон Павлович!
Может быть, у тебя и серьезно есть недоброе чувство против меня за то, что я несколько лет подбивал тебя писать пьесу[144]. Но я остаюсь при убеждении, которое готов защищать как угодно горячо и открыто, что сцена с ее условиями на десятки лет отстала от литературы, и что это скверно, и что люди, заведующие сценой, обязаны двигать ее в этом смысле вперед и т. д.
Я слышал, что твоя «Чайка» появится в «Русской мысли», и даже сделал предложение выступить там же по поводу ее со статьей[145].
Но у меня накопилось много мыслей, которые я еще не решаюсь высказывать печатно и которыми с особенным наслаждением поделился бы с тобой, именно с тобой. Мне так дорого было бы услыхать твои возражения или подтверждения, хотя они отчасти направлены именно против тебя как писателя. Перепиской ничего не сделаешь. Буду ждать свидания с тобой.
К сожалению, наши свидания чаще проходят бесследно в смысле любви к литературе. Не понимаю, отчего это происходит. Оттого ли, что не выпадает удобной минуты, что для интересного «обмена мыслей» надо сначала десять раз встретиться {87} в качестве простых «гуляк» и только в одиннадцатый придет настроение славно побеседовать; оттого ли, что у тебя такой несообщительный характер, оттого ли, что я чувствую себя перед тобой слишком маленьким и ты подавляешь меня своей талантливостью, оттого ли, наконец, что все мы, даже и ты, какие-то неуравновешенные или мало убежденные в писательском смысле. Притом и встречаться приходится в компаниях, где большинство элементов или узколобы, или дурно воспитаны. Я бы, например, говорил искренно и чистосердечно при Гольцеве, Сумбатове — и только, в расчете, что мои искренние сомнения не будут истолкованы нелепо. Да, пожалуй, еще при Сергеенке, которого люблю за его ум.
В тебе совсем нет «мастеровщины», по выражению Боборыкина, ты, наверно, с интересом прослушал бы все мои сомнения. Но боюсь, что в тебе столько дьявольского самолюбия или, вернее сказать, скрытности, что ты будешь только улыбаться. (Знаю ведь я твою улыбку.) А к тому же ты не раз говорил, что остываешь к литературе… Кто тебя разберет!
Вот видишь, даже одно предисловие к беседе возбуждает во мне столько сомнений!
А досадно! Неужели лучше, чтобы каждый работал тихонько, в своем кабинете, скрывая от всех волнующие его вопросы и ища ответов на них только в книгах или собственных муках (да, муках), а не в беседах?
Не подумай, что я впадаю в старомодный лиризм. Просто чувствую потребность высказаться и выслушать. Если бы у нас был хоть один истинный литературный критик, который был бы во всех этих вопросах двумя головами умнее меня и снисходил бы до меня. Михайловский — тот, может быть, и на сажень умнее всех нас, но он не снисходит. А остальных я сам поучу. Люблю беседовать с Боборыкиным, потому что в нем нет чванства и много искренности к самым мелким литературным вопросам, но он какой-то, бог его знает, качающийся из стороны в сторону и слишком быстро поддающийся всяким влияниям. Пытался я беседовать с Сувориным — из этого ничего не вышло.
А может быть, просто со мной скучно. Тогда уж мне только и остается быть одному.
{88} Все-то мы в этом отношении какие-то одинокие. Собираемся только для того, чтобы за бокалами шампанского выслушать красивые слова на давно знакомые темы.
По поводу твоей «Чайки» у меня уже даже шла довольно оживленная переписка с петербуржцами — и то я горячился.
Что тебе рассказать нового?
Посплетничать? Только вчера узнал, что у Лысцовой есть ребенок, а отец этого ребенка — Гольцев. Вот видишь — какая «жизнепотребность». А ведь Виктору Александровичу под 50. Мать счастлива и горда и не скрывает своей радости и гордости. Любопытно знать твой взгляд на это.
Я занят раздачей ролей в пьесе и вообще пьесой. Писал ли я тебе о ней, не помню. Называется «Цена жизни». Драма. Вопрос о самоубийствах. Идет в бенефис Ленского, 12 декабря.
Писал я ее с невероятным напряжением, настолько сильным, что давал себе слово больше не писать пьес. Пока она имеет успех и даже выдающийся, т. е. у тех, кто ее читал.
Остальное мое время уходит в школу.
До свиданья. Обнимаю тебя и шлю от себя и Кати поклон вам всем.
Твой В. Немирович-Данченко
27. А. П. Ленскому[146]
1896 (?) г. Москва
Милый Саша!
Согласно обещанию, извещаю тебя, что спектакли в школе состоятся 15‑го, 20‑го, 24‑го и 30‑го. В первый спектакль пойдет «Нора». Начало в 8 часов.
Нечего и говорить, что твое посещение было бы очень лестно для нас.
Твой Вл. Немирович-Данченко
{89} 28. С. В. Флерову (Васильеву)[147]
6 мая 1897 г. Москва
6 мая 97 г.
Глубокоуважаемый Сергей Васильевич! Хотел сам приехать к Вам в Останкино, оттого и не отвечал. Но срочные работы задушили меня. Завтра утром уезжаю в деревню.
Ваше намерение перевести «Цену жизни» для Дузе польстило мне и очень порадовало[148]. Хорошо бы! Посылаю Вам оттиск «Северного вестника». В нем есть кое-что, вычеркнутое для сцены цензором[149]. Я для печати снова внес эти вымарки, так как сам цензор любезно написал мне, что производил купюры с большим сожалением. И когда мы репетировали пьесу, артисты (Ермолова и Ленский) каждый раз сердились на цензуру.
До свидания. Желаю Вам спокойного лета.
Спасибо за все Ваше внимание ко мне. Работая снова, буду думать о Вас и стараться быть на высоте Вашего отношения к моим трудам. Жена крепко жмет Вашу руку.
Вл. Немирович-Данченко
29. К. С. Станиславскому[150]
7 июня 1897 г. Усадьба Нескучное
7 июня 97 г.
Екатеринославск. губ. Почт. ст. Павловка
Многоуважаемый Константин Сергеевич!
В Москве ли Вы?[151] Я приготовил Вам длинное-длинное письмо, но так как буду скоро в Москве, то не отправляю его[152]. Дайте мне знать по адресу: Гранатный пер., д. Ступишиной.
Если это письмо найдет Вас далеко от Москвы, то пришлю то длинное, приготовленное раньше. Но куда? Я буду в Москве между 21 и 26 июня.
Вл. Немирович-Данченко
{90} 30. К. С. Станиславскому[153]
17 июня 1897 г. Москва
Гранатный пер., д. Ступишиной
Получили ли Вы мое письмо?
Говорят, Вы будете в Москве завтра, в среду. Я буду в час в Славянском базаре — не увидимся ли? Или известите по прилагаемому адресу, когда и где.
Вл. Немирович-Данченко
31. К. С. Станиславскому[154]
12 июля 1897 г. Ялта
12 июля, Ялта
Многоуважаемый Константин Сергеевич!
Всего второй день, как я устроился в смысле некоторой, временной оседлости, а то все бродил. Не взыщите, что пишу карандашом и на писчей бумаге.