Вечером сегодня там репетиция народных сцен с солистами.
Это первая репетиция в театре. Вчера Щукин дал последний спектакль, а сегодня же мы начнем.
Для «Царя Федора» Ильинский напишет нам (gratis[320]) увертюру, которою и начнем сезон[321].
Есть еще, вероятно, много мелочей, которых сразу не помню. Очень тороплюсь.
{157} Но вот главное еще. Мне необходимо самому съездить в Одессу, чем воспользуюсь и для того, чтобы 6 дней (вместе с дорогой) отдохнуть, так как я уже начал не спать по ночам и чувствовать приливы крови к мозгу.
Я думаю сделать так. Наметить работы числа до 20 – 22‑го и 15‑го, 16‑го уехать, так что 22‑го будем уже все в сборе в Москве.
Роздал роли (для клуба): «Жорж Данден» и «Поздняя любовь».
Жорж Данден — Москвин
Анжелика — Якубенко
Клодина — Мунт
Клитандр — Ланской
Г‑жа де Сотанвиль — Раевская
Любен — Чупров
Г‑н де Сотанвиль — ?
Маргаритов — Мейерхольд
Людмила — Савицкая
Лебедкина — Якубенко
Шаблова — Стефановская
Николай — Кошеверов
Дормедонт — ?
Дородное — ?[322]
Во-первых, Якубенко приходила с просьбой отпустить ее на волю (хочется в императорский театр). Я в душе порадовался, однако, на всякий случай, не отпустил ее еще и посылаю роли[323].
Во-вторых, что мне делать, не знаю. Есть один молодой человек, университетский, прекрасной фамилии, служит у губернатора в Туле, отличного роста, голоса и лица, давно играет, с гимназии стремится на сцену, учился у Писарева, когда был студентом, отец его на сцену не пускает. Теперь он решил, что в такое дело, как наше, отец его пустит. Хочется мне взять его страшно! Если бы я только что не взял Тарасова, то уже давно взял бы его. Но вылезаю из бюджета. А очень интересное приобретение. Вероятно, возьму. Может быть, ему {158} и отдам Сотанвиля. Во всяком случае, в «Федоре» — еще один мужчина. Кроме того, его бы в «Шейлока» двинуть, в нобиле[324].
Жоржа Дандена отдаю Калужскому.
Очень спешу. Крепко жму Вашу руку.
Поклон Марье Петровне.
Ваш Вл. Немирович-Данченко
60. А. П. Чехову[325]
27 сентября 1898 г. Москва
27 сент.
Гранат, пер., д. Ступишиной
Дорогой Антон Павлович!
Спасибо тебе за милые строки, которые я прочел нашим в труппе[326].
«Чайке» я сделал паузу. Начнем вновь репетиции, когда дело совсем наладится. С измененным распределением ролей.
Суворин, как ты и предсказывал, оказался… Сувориным. Продал нас через неделю. На твоих глазах он восхищался нами, а приехал в Петербург и махнул подлую заметку. Не могу себе простить, что говорил с ним о вступлении в Товарищество.
«Антигону» я пришлю[327].
Несмотря на работу до одури и нервной одышки, я успеваю читать. Сейчас закрыл книгу на рассказе «О любви». «Крыжовник» хорошо (книжку с «Ионычем» у меня взяли[328]), — хорошо, потому что есть и присущий тебе колорит, как в общем тоне и фоне, так и в языке, и еще потому, что очень хороши мысли.
До свиданья.
Наши театральные шлют тебе привет. Катерина Николаевна благодарит за память.
Твой В. Немирович-Данченко
{159} 61. А. А. Санину (Шенбергу)[329]
Сентябрь – октябрь (до 21‑го) 1898 г.
Г‑жа Желябужская не будет на репетициях «Шейлока»[330]. Останавливать репетиции не надо. Заняться сценами мало готовыми. Ввести статисток.
За Порцию по книге может читать Книппер[331].
За Нериссу — '' — '' — '' — Мунт.
Лучше повторять по нескольку раз местечко, которое не ладится, чем идти по пьесе кряду.
62. А. П. Чехову
5 ноября 1898 г. Москва
5 ноября 1898
Дорогой Антон Павлович! Очень тронут твоим письмом.
Дела наши идут отлично, хотя газеты и начали уже кусаться. Ну, да что же делать. Очень уж много в них пошляков.
«Федор» гремит. По уверениям всех, наиболее интересной из будущих пьес является «Чайка». Это меня и радует и держит настороже. Пока не наладится великолепно, не пущу. Тригорина готовит Алексеев, Машу — жена его. Уже читал с нею роль два раза. Дорна и Сорина еще не порешил.
Здесь нас напугали газеты твоим нездоровьем. К счастью, я имел уже твое письмо.
«Антигону» вышлю[332].
Как ты думаешь распорядиться своим временем? Долго ли Марья Павловна пробудет в Крыму? Как вы решаете с Мелеховым?
Пиши, пожалуйста, чаще.
Твой Вл. Немирович-Данченко
{160} 63. А. П. Чехову[333]
18 декабря 1898 г. Москва
Телеграмма
Только что сыграли «Чайку», успех колоссальный. С первого акта пьеса так захватила, что потом следовал ряд триумфов. Вызовы бесконечные. Мое заявление после третьего акта, что автора в театре нет, публика потребовала послать тебе от нее телеграмму. Мы сумасшедшие от счастья. Все тебя крепко целуем. Напишу подробно.
Немирович-Данченко, Алексеев, Мейерхольд, Вишневский, Калужский, Артем, Тихомиров, Фессинг, Книппер, Роксанова, Алексеева, Раевская, Николаева[334] и Екатерина Немирович-Данченко.
64. А. П. Чехову[335]
18 декабря 1898 г. Москва
Телеграмма
Все газеты с удивительным единодушием называют успех «Чайки» блестящим, шумным, огромным. Отзывы о пьесе восторженные. По нашему театру успех «Чайки» превышает успех «Федора». Я счастлив, как никогда не был при постановке собственных пьес[336].
Немирович-Данченко
65. А. П. Чехову[337]
18 – 21 декабря 1898 г. Москва
Дорогой Антон Павлович!
Из моих телеграмм ты уже знаешь о внешнем успехе «Чайки». Чтоб нарисовать тебе картину первого представления, скажу, что после 3‑го акта у нас за кулисами царило какое-то пьяное настроение. Кто-то удачно сказал, что было точно в светло-христово воскресенье. Все целовались, кидались друг другу на шею, все были охвачены настроением величайшего {161} торжества правды и честного труда. Ты собери только все поводы к такой радости: артисты влюблены в пьесу, с каждой репетицией открывали в ней все новые и новые художественные перлы. Вместе с тем трепетали за то, что публика слишком мало литературна, мало развита, испорчена дешевыми сценическими эффектами, не подготовлена к высшей художественной простоте, чтоб оценить красоты «Чайки». Мы положили на пьесу всю душу и все наши расчеты поставили на карту. Мы, режиссеры, т. е. я и Алексеев, напрягли все наши силы и способности, чтобы дивные настроения пьесы были удачно интерсценированы. Сделали 3 генеральные репетиции, заглядывали в каждый уголок сцены, проверяли каждую электрическую лампочку. Я жил две недели в театре, в декорационной, в бутафорской, ездил по антикварным магазинам, отыскивая вещи, которые давали бы колористические пятна. Да что об этом говорить! Надо знать театр, в котором нет ни одного гвоздя…
На первое представление я, как в суде присяжных, делал «отвод», старался, чтоб публика состояла из лиц, умеющих оценить красоту правды на сцене. Но я, верный себе, не ударил пальца о палец, чтоб подготовить дутый успех.
С первой генеральной репетиции в труппе было то настроение, которое обещает успех. И, однако, мои мечты никогда не шли так далеко. Я ждал, что в лучшем случае это будет успех серьезного внимания. И вдруг… не могу тебе передать всей суммы впечатлений… Ни одно слово, ни один звук не пропал. До публики дошло не только общее настроение, не только фабула, которую в этой пьесе так трудно было отметить красной чертой, но каждая мысль, все то, что составляет тебя и как художника и как мыслителя, все, все, ну, словом, каждое психологическое движение, — все доходило и захватывало. И все мои страхи того, что пьесу поймут не многие, исчезли. Едва ли был десяток лиц, которые бы чего-нибудь не поняли. Затем, я думал, что внешний успех выразится лишь в нескольких дружных вызовах после 3‑го действия. А случилось так. После первого же акта всей залой артистов вызвали 5 раз (мы не быстро даем занавес на вызовы), зала была охвачена и возбуждена. А после 3‑го ни один зритель {162} не вышел из залы, все стояли, и вызовы обратились в шумную, бесконечную овацию. На вызовы автора я заявил, что тебя в театре нет. Раздались голоса: «Послать телеграмму».