Не разберусь еще, как я дал бы перед нашими спектаклями, за несколько дней, беседу с журналистами[1067].
Вот это все должно бы устраивать лицо, достаточно авторитетное в кругах печати.
Хотя все равно в Париже за все это надо платить, а не то что нам бы платили.
И статью надо будет дать…
Я стараюсь мысленно обозреть театральную публику наших спектаклей…
Не забудьте, что очень большое количество билетов должно быть в резерве. Есть много представителей театрального мира и литературного, которых надо будет привлекать. Я уже не говорю о таких, как Ромен Роллан.
А как привлечь представителей Народного фронта? Это Яков Захарович[1068] лучше вас обдумает…
Мне совестно отягчать Вас своими заботами. Очень Вам благодарен, что наметили уже «три комнаты». Только Вам, повторяю, {463} и верим. Я получил адреса от Бермана, но они, то есть условия, мне кажутся неподходящими. И я ему ответил, что доверил этот вопрос Вам.
Решено, что приедем (я и Екатерина Николаевна) в среду — 28‑го в 10.20 утра, вокзал L’Est (поезд-экспресс из Карлсбада). Надо въехать в уже приготовленные апартаменты. И чтоб кто-либо встретил. Тем более что, вероятно, багаж будет ревизоваться уже в Париже, а не на границе.
До тех пор буду Вам еще писать.
Крепко жму руку.
Привет Якову Захаровичу, Елизавете Николаевне[1069] и Гремиславскому.
Вл. Немирович-Данченко
527. П. С. Златогорову[1070]
22 июля 1937 г. Карлсбад
Карлсбад
22/VII
Дорогой Павел Самойлович! Благодарю Вас за письмо из Киева[1071]. И за то, что оно такое подробное.
Рад, что Вы сможете больше внимания отдать нашему театру. Вы же понимаете, что рост, настоящий, художественный рост и театра и Вас самого, придет не через разбрасываемое мастерство, как бы оно ни было значительно, а через сосредоточенное внимание в коллективе, говорящем на одном с Вами языке, уже распаханном общей культурой.
Надеюсь, что наш театр переработает все трудности на его пути и встанет крепко большим — не по размерам, а по художественному содержанию. И Ваша роль должна быть в нем не малая.
А ведь для роли крупного режиссера еще не достаточно чисто артистического и организационного мастерства. Еще надо завоевать моральное право владеть душами людей, преданных искусству. Заразительность, тактика, мудрость, духовное самоусовершенствование…
Жаль, если «Карменсита», в конце концов, снижена идейно. А об этом мне не Вы один пишете.
{463} Боюсь, что при переносе в «Одиночестве» действия в зимние условия Вам придется прибегать к компромиссам… Начиная со стога…[1072]
Мой отдых и лечение в этом году не из лучших. Мне надо было освободиться от забот, а между тем парижская поездка непрерывно беспокоила мои «угадывания» предстоящего.
Будьте здоровы. Отдохните. Хорошо мечтайте.
Жму руку.
Вл. Немирович-Данченко
На днях уже еду в Париж.
Привет всем, кто меня вспоминает добром.
В. Н.‑Д.
528. О. С. Бокшанской[1073]
1 декабря 1937 г. Ленинград
1/XII
Дорогая Ольга Сергеевна!
Рукопись Сахновского прочитал[1074]. Хотел (начал) делать на ней карандашные пометки, чтобы послать Вам, но потом бросил: мелочи. Написано талантливо, любовно. И хорошо, что Василий Григорьевич не стесняется впадать в лирику.
Но очень советую вспомнить, как говорил Чехов: надо иметь не только талант писать, но и талант сокращать.
Не знаю как: кусками или по фразам, вернее — последнее. Сжать. Только выиграет. А например, нет возможности следить за тем, как переделывалась пьеса, то есть как менялись сцена за сценой Волковым и Василием Григорьевичем.
Кстати, кавычки при словах «драматическая переработка романа» придают тон некоей иронии.
И мелочи: разве можно говорить — «сцены пошедшие» или «сцена не пошедшая»… Разве потому, что говорят «вошедшая»…
Хотел посылать телеграмму, чтобы уговорили Вас. Григ, сильно поберечься. Сильно! Долго. Ни в коем случае не торопиться выходом на работу.
Я надеюсь приехать 9‑го. Если ничего не буду на этот счет телеграфировать, то 9‑го со «стрелой» приеду.
{464} Чувствую себя очень хорошо — и физически и по настроению. В комнате у меня колоссальные корзины цветов и бронзовые эллинские фигуры — все подношения при открытом занавесе «Елены»[1075].
Ваш Вл. Немирович-Данченко
529. В. И. Качалову[1076]
30‑е годы (до 1938 г.)
Милый Василий Иванович!
Слышал сначала от нескольких лиц, бывших на «Царских вратах», а теперь от Екатерины Николаевны («Воскресение»), где Вы «молоды и блестящи» — и очень порадовался! Решил Вам это написать.
Крепко жму Вашу руку.
Вл. Немирович-Данченко
530. А. М. Левидову[1077]
3 января 1938 г. Москва
Очень благодарен за интересное письмо по поводу моей книги[1078]. Я получил очень много писем и лестных и трогательных, а Ваше необычно вдумчиво и проникновенно.
Кратко (за неимением времени) отвечаю на некоторые вопросы.
«Закон внутреннего оправдания»…[1079]
Например. Бывают такие репетиции, на которых я, режиссер, стараясь помочь актеру, ищу для какого-нибудь куска его роли мизансцену: как, где ему в этом куске находиться на сцене; стоять ли, сидеть, ходить или прислониться к стволу дерева, водить рукой по барьеру, вглядываться ли в лицо партнера или, наоборот, отводить от него взгляд, чувствовать ли и пользоваться карманом, бортом пиджака, цепочкой, галстуком, платком и т. д. и т. д., без конца… Так вот ищу, какие найти внешние выражения, наиболее удобные, может быть, {465} в данной обстановке (место, время действия) единственные, которые глубоко сливались бы со всем комплексом внутренних задач, диктуемых образом, переживаниями в этом куске, взаимоотношениями, молниеносными перелетами фантазии в разные углы роли и пьесы… Словом, такие формы, которые внутренно были бы оправданы.
А не заимствованные из богатого арсенала театральных штампов.
Мое, актера, самочувствие, мое понимание, мое тело, моя трактовка, а не выхваченное хорошей памятью из сыгранных, хотя бы и мною же, ролей.
Вряд ли этот маленький пример из тысяч приемов удовлетворит Вас. Это предмет многих глав книги, которую я должен написать…
Да, эта формулировка родилась у меня не более 15 – 20 лет[1080].
Да, пожалуй, и актер «умирает» в пьесе. Если он честно и искренно играет именно пьесу, а не только свою роль (каботинаж).
Главу о Достоевском должен был по разным обстоятельствам отложить.
Неожиданная непонятость «Карменситы»[1081]. В этой постановке я с предельной для меня выразительностью ставил новую проблему оперного спектакля, где форма должна быть музыкальна, где хор должен быть возвращен к своей театральной природе (греческий), где натурализм, как явление самое антимузыкальное, еще менее допустим, чем в драме, и где единственное, что должно идти от Художественного театра: певцы должны быть актерами — живыми людьми, а не оперными фикциями. Сейчас оперные спектакли — это концерты ряженых певцов, но и если бы Художественный театр запел, то это было бы противоположно скверно…
Это письмо давно написано, но я собирался дополнить его, все откладывал, а времени для этого не нахожу — и вот решил отправить, как есть[1082].
D л. Немирович-Данченко
{466} 531. М. Е. Бураго[1083]
10 марта 1938 г. Санаторий «Барвиха»
10 марта
Милая Маруся!