280. Из письма Е. Н. Немирович-Данченко[175]
21 августа 1912 г. Москва
Вторник, 21 авг.
11 1/2 час. веч.
… Познакомился с гр. Толстым, тем самым автором рассказов. Привез пьесу.
Пьеса такая же, как и рассказы. Красочная и не заразительная. Сам он производит впечатление любопытное. Молодой. Лет 30. Полный блондин. Типа европейского. Цилиндр, цветной смокинговый жилет, черная визитка. Работает много. Каждый день непременно несколько часов пишет. Говорит без интереса, скучно.
Пьесу, вероятно, не возьму. Но упустить его не хочется. Все думается, что он может что-то написать выдающееся. …[176]
281. А. И. Сумбатову (Южину)[177]
30 августа 1912 г. Москва
В ночь на 30‑е авг.
Дорогой Саша!
Сегодня все время, даже среди дела, вспоминаю о том, что было ровно 30 лет назад.
{98} Это ужасно! 30 лет!
Ты дебютировал как актер на Малом театре. На Малом театре! Храбрый был! Прямо в Чацком. Я — откуда-то, почему-то — через месяц тоже 30 лет назад, — тоже попал в дебютанты, как автор. И тоже на Малом театре. (Почему? За что? За какие такие таланты?.. Теперь такой не прошел бы, как я тогда[178].)
Ты пошел по своей поистине избранной дороге, и та мечта, которая осуществилась для тебя 30 лет назад, крепла, углублялась и выросла в истинную любовь, какая только может быть у человека, вросшую с корнями во все его существо.
Мечта, тем более пылающая, чем менее определенная, — быть актером Малого театра — не обманула тебя, а повела по тому пути, на котором только и могла вскрыться в пышном цвете твоя природа. Остальное доделали ум и настойчивость.
Со мной случилось иначе… Меня ли обманула мечта, я ли изменил ей, либо я провидел слишком скромный удел на том пути, на какой вступил почти одновременно с тобой, — скромнее того, что просилось из души.
И вот через 30 лет — как будто мы и разошлись.
А между тем я всей душой чувствую, всеми нервами, еще способными и через 30 лет трепетать по-молодому, чувствую, что мы никогда не расходились, а как раз наоборот — непрерывно шли и идем по одной дороге. И если даже толкали друг друга, то именно потому, что шли тесно по одной тесной дороге.
И любовь у нас всегда была к одному — к Театру! Мы не переставали, хотя и по-разному в проявлениях, но одинаково по существу, любить в нем все — его воздух, его запах, его ночную жизнь, его одуряющие радости, его поэтическую оторванность от действительности, — всю эту чудесную и прекрасную атмосферу, которая не перестанет волновать нас до самой смерти и без которой мы и не можем представить себе нашего существования.
Я не зайду к тебе завтра. В той сутолоке, которую я могу встретить, я почувствую голод, ревность, что-нибудь, что оставит меня обиженным и неудовлетворенным. Когда я, в одиночестве, перебираю воспоминания, связанные с тобой, я чувствую {99} себя счастливее, чем если бы присутствовал при всей отличной и трогательной, но не глубокой для меня, шумихе.
Но в течение дня я не раз вспомню о тебе и пожелаю тебе от самой лучшей части меня неиссякаемости тех радостей, которые давал тебе театр на этом длинном многолетии.
Будь здоров. Крепко тебя обнимаю и крепко целую Марусю.
Да! И с днем ангела!
Твой Вл. Немирович-Данченко
282. Из письма Е. Н. Немирович-Данченко[179]
17 сентября 1912 г. Москва
17 сент. Понедельник
… По-видимому, вообще сезон не обещает быть захватывающим. «Пер Гюнт», вероятно, будет лучшею постановкой. Но боюсь, что окажется для публики немножко «чужим». Волновать, пожалуй, не будет. «Екатерина Ивановна» — не скоро. И можно сказать наверное, что в лучшем случае произведет в публике раскол. И то, если мне удастся очень углубить пьесу, как я ее понимаю, и облагородить — не в смысле удаления из нее рискованностей, а в смысле обращения этих рискованностей в важное и значительное. …
283. В. В. Лужскому[180]
28 декабря 1912 г. Берлин
Freitag
Милый Василий Васильевич!
Во-первых, спасибо, что не забываете обо мне и пишете.
Во-вторых, очень, очень и очень жалею Вас за 25‑е: первый день праздника, маленькая передышка — и все-таки замучили Вас.
К сожалению, Гзовская так слилась с пьесой Тургенева, что оправдывает самую поговорку: где тонко, там и рвется[181].
{100} Самое же грустное в Вашем письме: уныние, которое и Вас начинает охватывать. Но «возьмите разум в руки». Как Вы взялись за администрацию, — Вам неминуемо страдать от мелочей, но если не забывать, что, право, это все мелочи, то можно и меньше страдать. А в конце концов, конечно, все это мелочи. Ну, не повезло с Тургеневым, убытки — 5, 6, 7 тысяч… Ну, с Барабейчиком что-то вышло. Ну, Конст. Серг. в 20‑й раз говорит, что самое важное в театре спектакли — миниатюры с молодежью, — пусть говорит… А мы все-таки не будем унывать! Вот возьмем, да и не будем! Возьмем, да и отмахнемся! Разве от этого мы потеряли здоровье, силы, талантливость, любовь к сцене? Разве в будущем нет чего-то, что может согреть? Какая-то новая работа, которая всколыхнет, освежит.
Посмотрите на Вашего старого товарища, на меня. Уж как я треснулся с «Екатериной Ивановной»![182] А ничего! Довольно бодр. И не потому бодр, что передохнул, — я и в Москве ни на один час не терял бодрости. А потому, что, во-первых, в самой работе у меня было очень много радостей, во-вторых, театр остался на высоте — и постановкой и исполнением, в‑третьих, неуспех не поколебал меня, то есть вот ни чуточки не поколебал: так же считаю пьесу талантливой, так же считаю себя понимающим.
А ведь неуспех «Екатерины Ивановны» гораздо крупнее, чем отмены из-за Гзовской и прочие частности.
Да посмотрите и на Конст. Сергеевича: у него и с «Гамлетом» и с Тургеневым дело обстояло не лучше, а разве он приуныл?
Вы чересчур добросовестно, чересчур принимаете близко к сердцу частности текущих дел. Это хорошо, так и надо. Но в минуты уныния надо вдруг вспомнить, что это только частности, — и как рукой снимет. Энергия и добросовестность останутся, а меланхолия улетучится.
Вы проходите весь путь, пройденный мною. И потому, что за мной — опыт, Вы должны мне поверить.
Для того, чтобы сохранять известную долю оптимизма, нельзя полагаться только на ту жизнерадостность, которую нам дала природа, — надо еще самим освежать ее, эту жизнерадостность, — {101} выветриванием, выкуриванием мошек, комаров и других насекомых, беспокойных, но не злых и не крупных.
Когда-нибудь Вы повторите мне все это: я впаду в уныние, а Вы мне будете говорить то же самое, да еще напевая из разных опер[183].
Так и будем друг друга поддерживать.
Теперь о делах.
Разумеется, роль в «Где тонко» теперь уже окончательно надо передать. И, по-моему, — только Барановской. Во-первых, она скорее приготовит, чем Коренева, никого не измучит, а во-вторых, я с Барановской лучше умею заняться и приготовлю ее в три дня. Пусть она только выучит слова за праздники. (По моей системе можно выучить слова отдельно от переживаний), и платье ей пусть сошьют.
Словом, скажите Константину Сергеевичу, что я берусь и отвечаю за исполнение больше чем приличное.
Без Тургеневского спектакля нам нет возможности вести репертуар. Я не передавал роли до самых крайних пределов, хотя уже получал «запрос» от пайщиков, — почему я этого не делаю? Гзовская не может быть на меня в претензии…
В конце концов, чего бояться? Барановская актриса крепкая, и «Где тонко» имеет очень много достоинств вне исполнения роли Веры, — тут и обстановка, и ансамбль, и Качалов.
Ничего не имею против того, чтобы роль была передана Кореневой, но при условии, чтобы кто-нибудь ответил за то, что это дело не затянется: либо К. С., либо Москвин. Но ведь К. С. уйдет в Мольера[184], а Москвин в «Царя Федора»[185], Вы — в Оргона[186].