Для новой родины.
Для чуждых берегов,
Для нежных рощ, где зреют апельсины,
Как грешник, соблазнен,
Исторгнут из снегов.
Я брошен в жар пустынь, в ад шаркии, хамсина[1].
Из крови тяжб она
Возникла, как виденье.
Упорная, чужая в знойной мгле.
Какое же сложу я песнопенье
Ей, надо мной склоненной легкой тенью,
Древней всех колыбельных на земле?
Люблю ее,
Хотя она сурова,
Но дни мои влача среди тревог и мук,
Судьбу рожденья
Моего второго
Не вырву я из этих бедных рук.
Слепящий зной!
Ей в наготу худую
Лопаты и кирки врезаются, звеня.
И негодую я,
Но, видя высь седую,
Шепчу: «О, древняя, прости меня!»
Я не пришел к тебе,
Неся и щит и знамя,
Но, возмущенный дикою враждой,
Тебя — от скал
До пальм с зелеными листами —
Жалея, звал я родиной второй.
Все вижу я тебя безмолвной, терпеливой,
В палатке бедуин, набут[2] и шубрия[3]
Библейской простотой
Своей неприхотливой
Средь кактусов-ежей в пустыне молчаливой
Влекут меня блуждать в пространстве бытия.
Встречая друга, подавать я буду
Худую руку,
Говорить: «Шалом!,
Змий обольстил,
Принес я в жертву чудо,
Прельстясь поддельным золотым кольцом.
Без цели в даль твою
Гляжу я безотрадно,
Твой зной мне в горло льет расплавленную медь.
Порывы все мои
Ты душишь беспощадно
И не даешь дерзать и сметь!
Дай все, что сможешь дать:
Миг радости нежданной,
Печаль разбитых чувств, холодную слезу, —
Я все снесу легко,
Лишь только б неустанно
С тобой встречать и бурю и грозу!
Огонь твой вечный мне
Плеснул лишь на мгновенье,
Едва коснулся он до уст моих.
Оружие мое
Взяла ты на храненье,
С холодной изморозью дум былых.
Воскресни, древняя!
Вокруг все — глухо, немо,
Лишь время гонит дни, как подъяремный скот,
Пустыня знойная,
Как динамитный демон,
Мозг из костей и кровь из жил сосет.
Еще для правды всей
Не пробил час великий,
Не стану прятаться, как хвост поджавший пес:
От немоты твоей.
Скопившей плач и крики,
Спасут лишь молнии да громы гроз.
Когда моя заря
Блеснет огнем багровым
И стрелами лучей пронзит ночную тьму,
То в сон твоих полей
Ворвусь я гимном новым
И знамя будущего подниму.
И зазвучит тогда
Победно, полнокровно
Посеянный в твоем песчаном сердце стих,
И перекликнутся
По-братски в нем любовно
Израиль,
СССР —
две родины моих.
1929
Перевод М. Зенкевича
Я не тот, я совсем не тот,
За кого ты меня принимаешь.
Повесть новых и старых забот
Ты в глазах моих карих читаешь.
Не вылавливай взглядами грусть,
Не проси рассказать все снова.
Я не тот, ну и что же, — пусть,
Принимай меня за другого.
Все равно ведь — не я, так он
Иль другой тебе все расскажет,
И на шею твою, как сон,
Желтый камень луны привяжет.
С этим камнем пойдешь ко дну.
Там все выдумки, как растенья.
Ты сорвешь под водой одну
И всплывешь русалочьей тенью.
А когда засмеется рассвет,
Зубоскаля сквозь щели ставней,
Приплетется другой поэт
С той же песней, знакомой и давней.
Ты от каждого долю возьмешь:
В этом — плач, в этом — смех, в этом — сила,
И когда, утомившись, умрешь, —
Не узнают, кого ты любила.
Мне до этого дела нет,
Строк цветистых слагать не буду.
Ты проходишь всю жизнь во сне,
Я — путями бессонных будней.
Разучился, влюбляясь, млеть
И в развалинах бредней рыться.
На горячей библейской земле
Я поденный батрак — не рыцарь.
Нет звезды у меня в руке —
Я ее потерял на дороге.
Помолчи о былой тоске
И словами память не трогай.
Слов туманных покинув склеп,
Сердце новое слово чует.
И любовь для себя, как хлеб,
Заработать трудом хочу я.
Чтоб не легким пухом плыла,
А, как сокол, была крылата,
И, как глыба руды, тяжела,
И верна, как предсмертная клятва.
Я здесь не был уж целый год.
Ничего обо мне ты не знаешь.
Ведь не тот я, совсем не тот,
За кого ты меня принимаешь...
1929
Перевод автора
1
И вновь, как серый змей, петляет мостовая,
Подошвы бередит по вечерам она.
И вновь привычный вид: над крышей застывая,
Блевотиной марает мир луна.
И вновь от фонарей обманчивою тенью
Презренье к голоду холодное ползет.
Весельем висельным у сердца в заточенье
Ускорен пульс тоски, безумный ритм. И вот
Передо мной причал. Дверь ляскает свирепо,
Глотая желтую тревогу горожан.
И вывеска кричит, как красный глаз вертепа:
«Кафе» и «Ресторан».
Здесь молоко рубах и пену дамских кружев
Взбивает ночь-жонглер, крича и хохоча.
Здесь гаснут головы, вися меж блюд и кружек,
И грешная душа здесь тает, как свеча.
Из Евы брызжет смех, стекает в рот Адама,
Но медь колоколов в нем но дрожит, звеня,
Гниющей падалью усопшего удава
Змий-искуситель лег меж этими двумя —
Труп страсти, изгнанный из райской кущи,
Благословенная, пылающая плоть,
Плоть, обреченная под нож секущий,
Как в чреве женском нежеланный плод.
Молчат бескровные скелеты, разливая
Улыбок судорожных ртуть, как письмена.
Здесь, как на плахе, голова любая
Ударом жизни с шеи снесена.
И чудится: тела сползли по водостокам,
Все лица растеклись, подобные воде,
И гаснут лампы глаз в узилище жестоком,
Коварно выданные светом темноте.
И я вхожу сюда... Я сердце сжал в ладони:
Наружу вырвалось — огня кровавый ком,
И вот оно уже в болоте страсти тонет,
Чтоб, как в чистилище, отмыться в нем.
2
Удушливого дыма след,
Как паутина, — за плечами.
В плащ равнодушия одет,
Не весел Homo, не печален,
И на соседа льет сосед
Свой осовелый взгляд в молчанье.
«Что ж, сдвинем рюмки! — Тусклый звон.
За ваше здравье и бездушье!