На втором курсе Михаил Давидович начал читать у нас лекции по Общей части уголовного права. Слушатели Шаргородского, очевидно, помнят, что он страдал дефектом речи, что сказывалось на ее артикуляции. Поэтому первую лекцию Михаила Давидовича я не очень-то воспринял, тем более что на факультете были и такие лекторы, которые заранее заученные ими фразы вбивали в головы студентов буквально, как гвозди. А это на вчерашних школяров, к числу которых относился и я, нередко производило впечатление. Но уже на второй лекции я был настолько поглощен ею, что начисто забыл о тональности подачи отдельных фраз. Истинным наслаждением было чувствовать себя сопричастным к напряженной работе мысли лектора, которая происходила на протяжении всей лекции. В забитой до отказа знаменитой 88-й аудитории, где Шаргородский читал лекции, стояла абсолютная тишина. Все мы, будь то безусый мальчишка или видавший виды фронтовик, жадно внимали каждому слову лектора, авторитет которого был незыблем. И притом Шаргородский был глубоко демократичен и доступен. К нему можно было запросто подойти, попросить разъяснить то, что осталось непонятным, а то и поспорить. Для общения с нами, студентами, которые не могли идти с ним ни в какое сравнение, он не жалел ни времени, ни сил.
Обаяние незаурядной личности Шаргородского, которое мы впитывали на первых же его лекциях, многие, в том числе и Ваш покорный слуга, сохранили на всю жизнь.
После поступления в аспирантуру, а затем и зачисления на должность преподавателя у меня завязались с Шаргородским более тесные отношения, хотя я всегда осознавал дистанцию, которая нас разделяет.
Помню наши встречи на происходившей в Москве в январе 1957 г. конференции, посвященной соотношению общесоюзного и республиканского законодательства. Организатором конференции выступал Всесоюзный институт юридических наук, директором которого незадолго до этого был назначен К. П. Горшенин, освобожденный от должности министра юстиции Союза ССР. Работа конференции происходила по секциям, поэтому мы с Шаргородским встречались лишь на пленарных заседаниях. На заключительном пленарном заседании с резкой и, по-видимому, несправедливой критикой в адрес Шаргородского выступил профессор А. А. Герцензон, который был головным докладчиком по секции уголовного права. Насколько помню, спор между двумя почтенными учеными разгорелся по поводу того, нужно ли в новом УК, подготовка которого велась, идти по пути широкой гуманизации уголовного наказания или двигаться в этом направлении достаточно осторожно. А. А. Герцензон, озвучивая, очевидно, официальную точку зрения, был за то, чтобы ослабить вожжи, М. Д. Шаргородский предостерегал против излишней поспешности и торопливости в этом деле.
Шаргородский, видимо, не ожидал, что Герцензон, выступая на пленарном заседании с заключительным словом, обрушит на него град упреков, причем сделает это в резкой форме. Это его сильно взволновало. Проходя мимо меня в крайне возбужденном состоянии (таким я его до этого не видел), он обратился со словами: «Вы слышали, что он (Герцензон) обо мне говорил!» Я, как мог, успокоил Михаила Давидовича, сказав, что разделяю его позицию. Это, насколько я понял, не произвело на него впечатления, тем более что он имел все основания не считать меня в этих вопросах сведущим лицом.
Михаил Давидович нередко выступал на философских семинарах, которые в те годы проводились на факультете регулярно. Помнится, после одного из его докладов, не знаю уж, в связи с чем, задал ему несколько вопросов. Среди них был и такой: как относится Михаил Давидович к исполнению Черкасовым роли Ивана Грозного в пьесе «Великий государь», которая шла тогда в театре драмы им. Пушкина (ныне Александринский театр). Мне запомнился ответ Шаргородского: «Я положительно отношусь к исполнению Черкасовым этой роли, но против того, чтобы в уста Ивана Грозного (то бишь в уста Черкасова) вкладывали такие фразы, словно он только что ушел с очередного партийного собрания». Согласитесь, по тем временам это был довольно смелый ответ, за который могли и взгреть.
Шаргородский стремился занимать относительно независимую позицию и тогда, когда другие предпочитали трусливо отмалчиваться. Так, на факультете рассматривалось персональное дело одного из преподавателей, который при вступлении в партию якобы что-то утаил в своем социальном происхождении. Было принято решение об исключении этого преподавателя из партии. Против исключения не голосовал никто. Единственным, кто воздержался, был Шаргородский. Вскоре решение об исключении отменили и дело ограничилось партийным взысканием.
Вполне возможно, что кое-кто из тех, кто прочитает мои заметки (особенно среди молодежи), подумает: нашел, что поднимать на щит, ведь речь идет об элементарной человеческой порядочности. Чтобы по достоинству оценить акции Шаргородского и ту меру ответственности, которую он брал на себя, нужно мысленно окунуться в удушливую атмосферу тех лет, когда каждое лыко могло быть поставлено в строку и повлечь исключение из партии, увольнение с работы, а то и арест. Давайте поэтому не судить наших учителей слишком строго. Сохраним благодарность к ним хотя бы за то, что они продолжали оставаться людьми, сохранили способность к творчеству и всячески старались привить нам добрые чувства, к которым мы сами далеко не всегда были восприимчивы.