- Давайте не будем спешить, - сказал он, почти без щелчка прикрыв дверцу машины. - Я ни на чем не настаиваю и, разумеется, настаивать ни на чем не буду. Вы - женщина взрослая, вы сами способны определить, что вам нужно. Подумайте, прислушайтесь к себе, присмотритесь. Я вас только очень прошу: пожалуйста, без порывов. Порывы развеиваются так же быстро, как возникают. Пусть это будет осознанное и, главное, не скоропалительное решение.
Он взял её руку и на секунду прижал к губам. Ладонь, как показалось Ларисе, обожгло то ли огнем, то ли арктическим холодом. Она чуть не выдернула сразу же задрожавшие пальцы. Впрочем, уже через мгновение все прошло. Георг неожиданно подмигнул и выпустил руку.
- И ещё я вас очень прошу: не надо трагедий. Не надо хмуриться и, как при обмене квартиры, взвешивать все "за" и "против". Доверьтесь жизни. Увидите: все решится как бы само собой. Жить надо легко, иначе не получаешь от этого удовольствия.
Он достал из пластикового мешка коробочку с орхидеей и, просунув мизинец в бантик, подал Ларисе.
- Вот, пожалуйста, пусть она вам - напоминает. Иногда добавляйте сюда немного воды.
На Ларису эта обходительность действовала чрезвычайно. Рассеивалась черная пустота, вспыхнувшая три года назад, после развода. Жизнь уже не удручала скучноватой никчемностью. Холод, сосущий сердце, размыкал жадные губы. Правда, существовал некий Толик, с которым она познакомилась ещё прошлым летом. Осенью они вместе ездили за грибами под Каннельярви, зимой, если удавалось куда-то пристроить Кухтика, ходили в Кавголово на лыжах. Толик уже считал, что вправе на что-то рассчитывать: пару раз, провожая Ларису домой, довольно-таки неумело поцеловал её в тусклой парадной. А однажды, в компании, где собрались по какому-то случаю несколько человек, выпив для храбрости, вдруг пододвинулся и облапил её за плечи; сидел, довольный собой, снисходительно посматривая на окружающих. Лариса чувствовала себя дура-дурой. Минут через пять осторожненько, чтоб не обидеть, выскользнула из объятий, - объяснила, чуть покраснев, что ей так не слишком удобно. Толик все равно весь вечер чуть ли не лоснился от гордости, непрерывно трогал её то за талию, то по спине, то за локти; согнутым пальцем провел вдоль щеки, где якобы прилипла соринка, навалился бедром, так что юбка у Ларисы угрожающе затрещала.
Серафима тогда весьма резонно заметила:
- Мужиков, к сожалению, не переделаешь, и не пробуй. Каждый дурак считает, что по сравнению с тобой он - Господь Бог. И упаси тебя хотя бы намекнуть, что это не так. Самое тяжелое оскорбление - никогда не простит.
- А может быть, мне Бог и нужен? - сказала в ответ Лариса.
- Такой? - Серафима выразительно повела бровью к концу стола. - Ну знаешь... Это не бог, это - идол.
- Не поняла...
- Тмутараканский болван.
Толик, почувствовавший, что его обсуждают, расплылся в идиотской улыбке.
- Вот видишь, - подвела черту Серафима.
Завидовала она ей, что ли? Сиреневые с яркой проседью космы выглядели чудовищно. Малиновые румяна на щеках - как у клоуна в цирке. Тоже тридцать четыре года, без мужа, зато с ребенком. Половина женщин в Санкт-Петербурге пребывает в таком состоянии. Точно болезнь какая-то, и как лечить - непонятно.
Толик же был по крайней мере надежен. Предполагалось, что летом, когда квартира Ларисы освободится, она его пригласит. Сам он, взрослый здоровенный мужик, до сих пор жил с матерью. Привести туда женщину, даже будущую жену, было нельзя.
- Мама не примет этого, - с досадой говорил он. - Пойми, она другой человек, из другого времени. Ей невозможно ничего объяснить.
- А ты пробовал? - с сомнением спрашивала Лариса.
- Много раз.
- Ну и что?
Толик лишь безнадежно махал рукой.
Теперь он тоже позванивал, к счастью, не на работу, а только домой, и пока ещё не слишком настойчиво, но все-таки очевидно интересовался, куда это она вдруг запропастилась, когда лето наконец наступило, где она пребывает целыми днями, если Кухтик уже две недели, как в лагере, и почему так упорно откладывается то, чего ждали с зимы, и что лично ему казалось давно решенным.
- Мы же с тобой договаривались? - неизменно напоминал он в начале или в конце разговора. - Или мы с тобой все-таки не договаривались? Если мы с тобой не договаривались, так и скажи...
Тон его становился все более нервным.
А Ларисе почему-то припоминались промокшие ноги, стиснутые креплениями, боль в лодыжках, отсыревшие варежки с въевшимися в шерсть ледяными кожурками, утомительная снежность полей, где человеческие фигуры выглядели излишними, холод неба, бледные солнечные сполохи, искрящиеся на склонах, и посвистывающий, как паровоз, мужчина, вспарывающий целину острыми концами лыж. Казалось, что он так и уйдет, не оглядываясь, за горизонт. Толик утомлял её своей неиссякаемой жизнерадостностью. Ларисе, если честно, было с ним скучновато. В этом смысле Георг занимал гораздо более выгодные позиции: ничего от неё не требовал и не считал, что ему здесь что-то обещано. Лариса даже на первых порах пугалась, что вот он возьмет, например, и никогда больше не позвонит. Ни его адреса, ни телефона она не знала. Если исчезнет, значит, уже - никаких вариантов. И потому она буквально подскакивала теперь каждый раз, когда старенький аппарат в их отделе испускал загробные хрипы. У неё при каждом таком звонке холодело в груди.
Серафима однажды сказала с внезапной досадой:
- У тебя голос меняется, когда ты с ним разговариваешь. Ларка, смотри...
- А что смотреть?
- Кинет.
Она сморщила пористый крупный нос.
- Ну и пусть кинет, - Лариса с демонстративной беспечностью пожала плечами. - Начихать. Да ладно, Фима, не переживай. В конце концов, что я такого теряю?
И видя, как Серафима уткнулась сиреневыми своими лохмами в клавиатуру, торопливо добавила, почему-то чувствуя себя виноватой:
- Ну я пока ещё сама ничего не знаю. Ну что ты, Фима? Там видно будет...
Беспечность её, конечно, была наигранной. Просто ей не доводилось раньше общаться с такими людьми, как Георг. Складывалось впечатление, что он знает - все. Зашла как-то речь об истории Франции: битва при Кресси состоялась, оказывается, в 1346 году, битва при Азенкуре, когда французы были разбиты, в октябре 1415-го, в 1431 Жанну д'Арк сожгли в Руане по обвинению в колдовстве, реабилитирована процессом 1456 года, в начале двадцатого века причислена к лику святых. Церкви герои не требуются, церкви нужны только мученики. Для Франции, кстати говоря, это вообще характерно. Еще Меровинги (была такая династия) соединили беспечность галлов и ярость германских племен. Экзальтированность, которая при этом возникла, обрела форму государственного романтизма. Отсюда - безудержная экспансия наполеоновских завоеваний. Но отсюда же и странный талант схватить суть явления. Понимать мир не разумом, а прежде всего - пылкостью сердца. Когда в восьмидесятых годах прошлого века взорвался в Индонезийском архипелаге вулкан Кракатау, колоссальные выбросы пепла изменили состояние атмосферы. Закаты были тогда необычного насыщенно-яркого цвета, и увидели это, разумеется, практически все, но художественно выразили только французские импрессионисты, положив тем самым начало новому направлению в живописи. Не случайно их в тогдашнем мире считали уродами. Все по-настоящему новое выглядит в момент зарождения как уродство. Христианство первоначально возникло из искажений иудаизма; первые невзрачные млекопитающие казались уродами среди могучих рептилий. Где однако теперь древнее Еврейское царство, блиставшее славой, и куда делись хищные, покрытые костной броней динозавры?