— Спорт есть спорт, — сделал глубокомысленное заявление Тавромахиенко. — Он украшается и увенчивается медалями, призами, наградами. А что у нас?
Отец Лаврентий развел руками и благодушно улыбнулся. В противовес всем хищно-корыстолюбивым священнослужителям он хотел быть бескорыстным.
— О спорт! — изрек он вдохновенно.
Но Конон Орестович не подхватил этого платонического призыва. Материальная сторона дела заинтересовала его так, что он проявил неожиданную для спортивного деятеля эрудицию:
— Только Зевс и Посейдон могли наслаждаться самим лишь дымом от жертвоприношений у эпиопов. А мы люди темные, нам подай выпивку и шамовку! Ставлю ящик коньяка против твоего ящика, отче! Оторву тебя от аспальта — мои оба ящика. Не оторву — твои! Как?
— Нимало вопреки глаголю, — скромно промолвил отец Лаврентий.
После этого начали готовиться. Съездили домой к отцу Лаврентию, подождали, пока он переоденется, потом к Несвежему, где переоделся Тавромахиенко, затем ко двору Панько, где асфальт был шире, поскольку Панько поставил дорожникам пол-литра и они высыпали лишнюю машину битума напротив его двора, так что там теперь свободно разворачивались не только машины, но и комбайны.
Никто никому ничего не говорил о предстоящем соревновании, но слух мигом разлетелся по Веселоярску. Когда-то говорили: сбежались стар и млад. Но такое выражение годится для эпох неопределенного способа жизни и хаотического хозяйствования. Теперь же млад в пионерском лагере, стар на пенсии, но продолжает работать не покладая рук, зато в селе появилась новая сфера обслуживания, а в сфере люди, много людей, а к ним еще множество специалистов со средним специальным и высшим образованием, а к ним еще… Одним словом, мы скажем так: сбежались все, кто мог сбежаться.
И стали смотреть.
Поп лег на асфальт. Тавромахиенко стал над ним, засучил рукава. Рекордя свистнул в милицейский свисток, подаренный ему Иваном Беззаботным. Спортивное соревнование началось.
Соревнование в самом деле началось бы именно так и именно тогда, как мы сейчас провозгласили, но при условии, что соревнуются, деликатно говоря, нормальные и полноправные граждане (если бы они были еще и членами спортобщества «Урожай» или «Буревестник», то такая ситуация соответствовала бы идеальной).
Но тут ведь участником спортивного соревнования выступал служитель культа! Представитель институции, отделенной от государства. Так как же быть? И могла ли эта институция не продемонстрировать каким-либо образом свою заинтересованность в течении этого не совсем обычного соревнования? Разумеется, отец Лаврентий хорошо знал, что его возможные спортивные успехи вряд ли будут касаться высоких церковных иерархов. Поэтому он на собственный страх и риск позаботился о надлежащем, если так можно выразиться, оформлении, украшении и оглашении своих спортивных поступков, которые могли бы (хотя и не каноническим способом) умножить его церкви хвалу и славу.
Автор выпутывается из этого страшно запутанного словоизлияния очень просто. Когда Рекордя засвистел в милицейский свисток, из-за буйных веселоярских холмов, из-за тыквенно-орхидейных сочных цветов, из-за высоких многокрасочных мальв, растревоживая экзотическую нежность настурций, ласково гладя загадочность ноготков, над полем состязания прозвучало давно забытое пение, не имеющее никакого отношения к нашим высоким временам, пение из времен обскурантизма, то есть сплошной темноты и безнадежности.
Баба Параска, добровольно отдавшая выделенный ей колхозом домик под культовое сооружение, сама переселившись к бабе Палажке, теперь вместе с бабой Палажкой организовали певчих и в надежде на победу своего батюшки отца Лаврентия, прибыв своевременно к месту соревнования и расставив певчих по чину с двух сторон для антифонного пения, затянули ирмос: «Мироправители тьмы века своего и духов злобы поднебесных». А потом: «Воинство выспренне на высоте…»
Но еще перед этим тот же самый слух, который облетел весь Веселоярск, проник и в сельсовет, однако распространился там не стихийно, а с соблюдением субординации, то есть прежде всего попал к Ганне Афанасьевне, а уже потом и к молодому председателю.