Вам хочется того и сего или так и сяк, а председатель знает, что только вот как. Вы приехали и уехали, а председатель остается. «А у меня такое зелье, что химеры отгоняет…» Председатель свистит, как скворец, вслед преходящим уполномоченным, а клюет только свои зернышки. Солнце его печет, дожди секут, ветры обдувают, морозы докучают, а он только кряхтит, краснеет, надувается и врастает в землю еще глубже. Даже египетские пирамиды разваливаются, а он стоит. Горные хребты под могучим воздействием сил природы стираются, становятся ниже, приседают, а председатель колхоза не просто стоит, а еще словно бы и возвышается все больше и сильнее.
Скажут: а крестьяне вообще? Разве они не такие, как председатели колхозов? И непременно ли надо стать председателем, чтобы сосредоточить в себе все эти признаки, свойства и достоинства своего народа, трудолюбивого и твердого в истории? Тогда спросим и мы: а что такое крестьяне и где они теперь? И сохранились ли они в своем первоначальном, так сказать дистиллированном, виде? Летят в город, тем более что крылья из синтетики теперь купишь где угодно. Бывшие крестьяне переходят в ту необозначенную категорию человечества, которая мечется между жилыми массивами больших и малых городов и теми географическими просторами, где созревает рожь, красуется пшеница, тихо растет в земле картофель, визжат поросята, начиняются колбасы и настаивается в кувшинах густая сметана.
— Так как, Зинька Федоровна, — спросил Гриша председателя колхоза по телефону, — вы не возражаете, чтобы я подменял Педана на свеклоагрегате в ночные смены?
— Давай договоримся так, — сказала Зинька Федоровна. — Ты мне ничего не говорил, а я ничего не слышала.
— Согласен.
— А теперь ты мне скажи: как ты прогнал от нас Жмака? Я тебе за это готова в ножки поклониться.
— Да как? Вы же бросили меня ему в пасть, вот я и выкручивался. Так мне как — садиться на комбайн?
— А разве я когда-нибудь была против? — сказала Зинька Федоровна.
И тут пошел дождь. Перед тем земля, раскаленная солнцем, была твердая, как бычий лоб, а теперь за одну ночь раскисла, расползлась, как в половодье, и уже не была доброй и всеплодящей, а только хищно-беспощадной и стремилась изо всех сил засосать тебя в свои дебри, проглотить, бесследно смыть.
Однако в намерения автора не входит описание дождей. Автор не может (и не хочет!) конкурировать с классиками. Несмотря на свой преклонный возраст, автор до сих пор еще помнит гениальную картину украинских дождей у Коцюбинского: «Идут дожди. Холодные осенние туманы клубятся вверху и спускают на землю мокрые косы…» Но классики не знали, что такое пятьдесят миллионов тонн сахарной свеклы. Такого количества этих, как пишут наши журналисты, «сладких корней» вообще не знал ни один народ. И никто не знает, как это посеять, как прорывать, пропалывать, ухаживать, а самое главное: как выкопать?
Мы копаем свеклу! Нас пятьдесят миллионов, а свеклы — пятьдесят миллионов тонн, да еще добавим десять миллионов тонн земли, налипшей на корни. И вот в мире происходит то и се, одни страны развиваются сюда, другие развиваются туда, третьи вовсе не развиваются, а над ними нависают те, кто с жиру бесится, а мы знай копаем свеклу. Копаем в земле тугой, как бычий лоб, и в развезенной, как хляби небесные в старых книгах, и в скованной морозами, твердой, как танковая броня, копаем неутомимо, упрямо и упорно, потому что хотим, чтобы в этом жестоком и безжалостном мире было хотя бы немножко чего-то доброго и сладкого. Оставим доброту абстрактную для упражнений кабинетных философов. Мы люди конкретного действия, мы кормим людей, так и запишем. А тем временем будем копать свою свеклу, потому что ее много, а времени мало.
На рассвете, в дикой темноте, по непролазному болоту добрел до Гришиного комбайна дядька Обелиск и сообщил:
— Прибыли товарищи из области!
— Сколько? — спросил Гриша.
— Двое. Мужчина и женщина. А может, женщина и мужчина. Тут я не разобрал. Ночевать негде, так я их к Самусю-Несвежему.
— Там же этот учитель новый.
— Поместились. Теперь требуют вас.
— Откуда они, говорите?
— Из самой области.
— И что?
— Требуют.
Тут невольно придется возвратиться к началу этой главки. Почему «Ой лопнул обруч…»? Может, следовало сказать: треснул? Ведь мы уже приводили слова одного нашего уважаемого поэта: «У человека лопалось терпение». Не будем скрывать, приводили для смеха. Потому что в нашем народе слово «лускать», «луснул» всегда применялось если не к плодам земным (семечки, орехи), то к смеху, и если кто-нибудь слишком смешил людей, то они добродушно восклицали: «А чтоб ты луснул!»