Сергей Смирнов
Изгой и бумажная ёлка
— А сметаны хочешь?
Витя кивнул.
— А пирожков? Пирожков хочешь?
Витя кивнул.
— А ты с чем любишь? Хочешь с вареньем?
Он кивал.
— А яблочек? А конфет? Хочешь, хочешь?
Витя кивал и кивал. Ему было неудобно отказывать тете Люсе, которая так долго ехала сюда, в районную больницу, на тряском санитарном газике, по бесконечной, продутой морозным ветром, степи.
И еще он кивал потому, что сильно заикался, особенно с незнакомыми или малознакомыми людьми, и точно знал: сказать «Нет, не хочу» у него не получится. Нечего было и пытаться.
А тетя Люся, торопясь, выкладывала на прикроватную тумбочку какие-то банки с вареньем, медом, компотом, газетные свертки. Поглядывала то на Витю, то в окно — за окном быстро темнело, — прятала гостинцы в тумбочку. И под конец достала из сумки огромное, неправдоподобно огромное ярко-красное яблоко.
— Изюму привезти? А сосиски ты любишь? Любишь ведь? А сметаны хочешь? — повторяясь, тараторила тетя Люся, явно думаю уже совсем о другом, и Витя всё кивал и кивал, и тоже думал о другом. Тетя Люся сидела на табуретке, а он — на кровати. Кровать была огромная, взрослая, в этой больнице вообще не было детского отделения, дети лежали вперемежку со взрослыми. И так вышло, что Витя попал в палату, где других детей не было.
Тетя Люся вдруг замолкла, глядя на Витю. Витя опустил голову. Голова казалась огромной из-за налепленного на неё в несколько слоёв лейкопластыря.
Тетя Люся порывисто вздохнула, поднялась.
— Ну, извини. У меня там Леночка одна. А еще ехать сколько. Хорошо бы к двенадцати успеть. Ну, до свиданья. Я всё привезу... потом... после праздников...
Она порывисто обняла Витю, ткнулась губами в щеку и нос. Губы у неё были мокрыми, и лицо тоже почему-то мокрым. А потом она вдруг отвернулась. И быстро выбежала из палаты.
Витя знал, что тете Люсе не повезло. Она работала медсестрой в медпункте в маленьком степном поселке. У нее была дочка на три года младше Вити, и еще — муж-пьяница. Витя плохо представлял себе, что это такое — «муж-пьяница». Но Витины родители говорили об этом так, что казалось, будто это и не человек, а какое-то страшное чудовище. Витя видел однажды это чудовище. Сильно сробел. А чудовище смеялся и хлопал Витю по плечу здоровенной, черной от загара рукой. В общем, чудовищем он не казался. А вот пьяный, лежавший в луже на пустыре, показался чудовищем. Случай такой был. Шел Витя из школы, и на пустыре в луже увидел человека. Лежит шахтер (их легко можно отличить по въевшейся в кожу угольной пыли), нос кверху, храпит. А возле лужи — вот же случай! — стоят громадные грязные сапоги. Разулся, значит, и лёг. Человек же, не скотина.
* * *
В больничной палате было пусто: взрослые ушли смотреть телевизор. Телевизор был внизу, на первом этаже. Маленький, черно-белый, и включать его разрешали, только если шел фильм. Сейчас как раз шел фильм.
Витя посидел еще, исподлобья глянул на яблоко. Красивое, как солнце. Ему почему-то захотелось заплакать, но он уже почти разучился плакать. Что-то было в этом яблоке непередаваемое, острое, от чего больно сжималось сердце. Почему? Витя не знал. Нет, он знал, конечно, что никогда не сможет это яблоко съесть: он стеснялся есть в палате, рядом с незнакомыми дядьками. Но это было не главное. Главным было другое — яблоко напоминало о родном доме, об уюте, о маминой ласке. Нет, это тоже было не главным. Тогда что же? Витя этого не понимал.
Он шмыгнул носом, изо всех сил преодолевая слезу. Пришлось отвести глаза от яблока, даже отвернуться от него. Яблоко было слишком красивым посреди унылой палаты, на поцарапанной тумбочке, на фоне окна, наполовину закрытого больничным одеялом — кто-то повесил его, чтобы не дуло.
Яблоко появилось из другого мира. Витя внезапно и остро почувствовал это, и жгучая, невероятная боль обожгла изнутри. Это волшебное яблоко прикатилось из неведомого, другого будущего, где нету больниц, голодных бродячих кошек, где никто не валяется в луже, не ругается жуткими и грязными словами. Если бы Витя мог выразить все это словами, он назвал бы этот другой мир неземным. Может быть, раем, где никому никогда не бывать.
Он судорожно вздохнул, проглатывая ком в горле.
Он не плакал. Он был уже большой, и до того, как заболел, успел целую четверть проходить в первый класс. В школе было хорошо. Его никогда не спрашивали на уроках — его мама была знакома с учительницей со странной фамилией Ли. Учительница хорошо знала Витю и ставила ему пятерки, можно сказать, «автоматом». Да Витя и так все учебники за первый класс давно прочитал, — читал уже за второй. Книг-то в доме было немного, да и в поселке всего один книжный магазинчик.