– Моё лекарство, – сказал он, – самое лучшее.
Заговорил о планах Сореша, но Тенри оборвал его, рассмеялся сквозь кашель:
– Совсем тебе мозги протравили, Зеру, – после родителей и Сореша только Тенри звал его по имени, – это же всё твоя ядовитая кровь. Любое лекарство подойдёт. Правда веришь, что он для других что-то ищет? Да просто перебирает всё, что у них есть. Я слышал, кто-то здесь говорил: раз уж дар не сожрал Джитру, ничего не сожрёт.
Зеру обиделся, хотел спорить, но Тенри было тогда слишком плохо. А потом стало хуже. Истории исчезли, занятий он не выдерживал.
– Ненавижу эту силу, – голос Тенри высох, в запавших глазах плыл туман транквилизаторов, – за что она нам?
А потом попросил:
– Давай своё лекарство.
Но это не помогло. Сореш ошибался, а Тенри был прав. Вскоре его забрали.
Это оказалось хуже тишины. Зеру не знал, должен ли был помочь раньше, или просить помощи у Сореша, или не вмешиваться, но знал: виноват непоправимо.
И стало ясно: нет другого пути. Должен пытаться всё изменить.
Перед первой своей атакой, глядя на изрытую взрывами землю, на мутный горизонт, на угрюмые улицы прифронтовых городов, решил: вот оно. Вот где он сможет добиться перемен, их приблизить.
Война выросла из давней революции и длилась уже полвека, причины её путались в голове – Сореш не одобрял увлечение этой темой. "В Альянсе отвратительно относятся к одарённым, – больше ничего не хотел объяснять, – никто не пытается помочь, они не люди для них, просто источник энергии. Только поэтому война продолжается – они беспощадны".
В учебном центре Зеру понял: эта беспощадность давила и грызла даже те города, что лежали вдали от войны. Успешные операции сменялись отступлениями и выматывающими периодами без перемен. Если бы не война, Тенри не пытались бы обучить сражаться, огонь бы его не разрушил. Но кто мог добиться прорыва, как не одарённые? "Если мы победим, всё изменится. Они поймут, захотят понять. И если совершу подвиг – изменится. Они увидят".
Но после первого же сражения, когда раскалённый яд хлынул с его ладоней, десятикратно усилил химическую атаку, прожёг в земле чёрную борозду, стало ясно: это лишь умножает страх. Ребята из его звена, при встрече смотревшие насторожено, но без злобы – пусть и одарённый, Зеру был младше всех, и Сореш, за него отвечавший, всем нравился – засторонились по-настоящему. Даже Акта теперь смотрела иначе, хоть и не отвернулась совсем. За годы в лаборатории Зеру отвык от людей, и до учебного центра не понимал, как скучает по ним. До встречи с Тенри не понимал, как важно слышать собственное имя от того, кто хочет тебя понять. Не представлял, как неприятие может ранить.
Причиной стала не только магия. Для Зеру служба не была работой или необходимостью. Он жаждал сражаться, и эта жажда пугала не меньше, чем разрушительная сила. Несколько раз он хотел рассказать, на что надеется и к чему стремится, но чаще всего сбивался, не сумев договорить. Только однажды показалось: вот, получилось.
Его поставили в дозоре с Баджером, на сигнальной вышке. Тьма была едкой и пыльной от пороха, вдали вспыхивали зарницы. Разговор тянулся, тянулся – как над разломом во времени. Каждый говорил для себя, чтобы прогнать сон. Баджер – о доме, о брошенной из-за безденежья учёбе, о том, что не может пока решить, продлить ли контракт через десять лет.
– Откуда знаешь, – спросил Зеру, – что война до тех пор продолжится?
Баджер приподнял брови, пожал плечами. Как будто иначе не может быть, и это пыльное небо, изодранный взрывами горизонт так и останется навсегда, ничего никогда не кончится. И Зеру заговорил, стал объяснять, как всё будет, что хочет сделать, на что надеется. Баджер слушал внимательно, курил, даже кивал. А потом сказал:
– Мы те, кто есть, и вы – те, кто есть. Это не из-за войны. Всегда так будет.
И тогда Зеру понял: объяснять нет смысла. Они должны видеть. Увидят.
Эта надежда до сих пор его не оставила.
*
Общее лихорадочное веселье гаснет так же стремительно, как разгорелось. Разговор обрывается, будто срезанный выстрелом. Завтрашний день нависает уже неподъёмно, не выдержав его тяжести, все тихо расходятся. Зеру остаётся, вновь отсечённый от них. Только Акта ненадолго замирает рядом – обхватившись руками, рассматривая беспроглядную тьму за окном. Оба их отражения странно колышутся, ускользают, а потом Акта исчезает, словно стёртая со стекла.