– Не знаю, что ещё можно сделать... пора, – голос Амри дрожит. Она отдёргивает руку. Знает – он здесь. Или её обжёг яд. Перед глазами ржавые пятна, по потолку бегут прежние трещины, каждый вдох – горячий песок. Амри ушла.
– Ты долбанутый, – осыпается шёпот Акты, – каждый день смотрю на тебя и думаю: а если таким будет мой ребёнок? Тебя отдали рано, заботились, учили, всё время на этих лекарствах, но ты же больной. Вам не помочь.
Акта не знает, что Зеру здесь. Говорит она страшно, странно. Яд шипит, грызёт вены, жилы. Яд предупреждает. Зеру хочет вернуться в степь, пусть изрытую взрывами, серую. Не хочет слушать лихорадочный шёпот Акты, не хочет понять.
– Я не могу больше это видеть. Ты же специально рванул под пули? Специально ведь? Псих.
Её силуэт накрывает пульсирующую путаницу трещин.
"Хочет добить, как больную собаку". Так обидно, и правда готов заскулить. Не было никакого подвига, никакого прорыва. Всем плевать. Никогда не прекратится. Может, и пусть?..
– Нет, – Зеру не знает, говорит ли вслух. Но Акте не хватает решимости, или усталости, или безумия. Она уходит, и Зеру падает во мрак.
Степь с каждым шагом звенит – странный звук, шелестящий и чистый. Ветер светлеет, по ветру летят семена, паутинки, брызги дождя. Дым ещё стелется всюду – но гул обожжённой земли отступает. А потом, в вышине, над изодранными облаками – новые голоса. Зеру не хочет слышать, они тянут из забытья на поверхность, в мир, который уже не исправить.
– Ему приказывали остановиться, – оправдывается Баха, – он не слышал. Не знаю, сбежать хотел или убиться.
– Это ужасно. Я буду требовать, чтобы его вернули в лабораторию.
Это Сореш, Сореш здесь.
Сердце гремит в голове, в горле. Нужно очнуться, сейчас очнуться, бежать. Сквозь беспомощное забытье в Зеру вгрызается ужас. Нет, так не может быть. Нет, нет, нет, нет, он не должен вернуться туда, в ту комнату.
Свет дрожит, воздух теряет вкус. "Побудь здесь, увидишь, что произойдёт. Увидишь, почему тебе нужна помощь". Тишина плотная и бездвижная. Зеру злится, бьётся о дверь, но его не выпускают. Он плачет, зовёт родителей вернуться, но те давно далеко, чужие. Стены, воздух, вся пустота вокруг медленно тонут в тёмных потёках. Время перемешалось – ни ночи, ни дня.
Яд царапает, жжёт запястья, кончики пальцев, под подбородком. Но Зеру не может его отпустить, помнит пожар, дым, и сюда никто не придёт, никто не отзовётся, кончено, всё, он один.
И тогда яд начинает его пожирать. Чёрные волдыри раздирают ладони, ползут по рукам, по рёбрам, вгрызаются глубже и глубже, яд перекусывает его крик, раздирает мольбы, комната наливается тьмой и болью.
Сореш появляется до того, как Зеру теряет сознание. Он только силуэт – мутный, огромный, всесильный.
– Я предупреждал, – говорит он. Ледяная игла рассекает яд. Боль не стихает – делается прозрачной, размытой, – но теперь ты понял? Я тебе помогу. К тому же, с такой раной разве можно сражаться?
– Не так и страшно он ранен, – цедит, сомневается Баха, – может, и оклемается.
– Посмотрим, – Сореш щёлкает о шприц ногтем, это ужасный звук, – я останусь, понаблюдаю.
Хочется втиснуться в стену, врасти в этот дом, раз бежать невозможно, стать неживым, исчезнуть. Нет, нет, нет.
– Всё будет хорошо, – обещает Сореш, – мы вернёмся, продолжим работу. Я должен был помешать, добиться...
"За что она нам?" – спрашивает Тенри.
Нет.
Игла протыкает кожу, отзывается горькой судорогой, и всё гаснет.
После тьмы, бьющей в виски слепоты, путь изменился вновь.
По степи катились бескрайние волны высокой травы – выгоревшей до ржавчины, подпалённой извивами странных знаков – долгими, как дороги, чёрными, как яд под кожей. Степь шумела, гул её нарастал, сквозь него пробивалось шипение радиоприёмника, новые голоса и споры. Он не помнил, от чего хотел спастись наяву, не помнил, к чему стремился, даже имя унёс гул и шелест высоких стеблей. Но он шёл вперёд. Повторял:
– Всё изменится, всё изменится.
Силы таяли, вся его воля тонула в мутном тумане лекарств. В глазах, в крови – всюду билось эхо тишины. Он знал: если остановиться, тишина наступит уже навсегда. И он не останавливался. Даже когда слабость пригнула к земле, травы стали высокими, огромными, царапая землю, он полз вперёд, повторял:
– Всё изменится.
Рывок, ещё один. Почти не осталось сил. Весь мир звучит, степь поёт, заснуть, исчезнуть сейчас, никогда не очнуться
Яд ошпаривает вдоль позвоночника, швыряет вперёд. Сила, терзавшая столько лет, лишь в бою приносившая счастье, не хочет его отпустить, не позволит сдаться, поёт со степью вокруг. И хватает сил – он поднимается, делает новый шаг