Автобуса не было. Теперь притопывали все.
— Пару часиков, пару часиков… Тут до утра пропляшешь, домой не доберёшься, – охлопывал себя руками Пашка.
Но наши стенания были услышаны. Огромный и бесцветный в темноте «Икарус», моргнув панибратски лампочками, остановился и принял нас в своё тепло.
Пашка тут же плюхнулся на свободное у двери кресло, двойняшки нашли место в середине автобуса, я пошёл в хвост, где виднелся всего один силуэт.
Разместившись и положив под ноги тощий рюкзак, увидел, что рядом, у противоположного окна, сидела женщина со спящим ребёнком на руках.
До этого она тоже дремала, но мы разбудили её. Она поправила одеяло, в которое был закутан ребёнок, и улыбнулась, разглядывая его.
А может, и не улыбнулась, может, мне показалось в полумраке автобуса, но столько света было в её лице, столько любви, счастья и радости материнства, что я замер, боясь отвлечь или спугнуть её неловким движением.
«Богородица!
Для матери ребёнок равен Богу, поэтому каждая мать – Богородица!» — Закрыв глаза я тоже улыбнулся, разговоры с дедом не прошли даром.
В душе поднялась волна радости – скоро буду дома. Увижу жену и сына.
Автобус плавно покачивался на асфальте и мерно гудел. Мне показавлось, что я не еду, а плыву.
— Вставай! – трясли за плечо двойняшки, нервно смеясь, – приехали.
Я раскрыл глаза. Автобус стоял уже почти пустой. Пашка расплачивался с водителем.
Мы выбрались и подошли к ярко освещённому автовокзалу. Несмотря на вечернее время, жизнь кипела. Подходили автобусы и такси. Смеялись, ругались и целовались люди. На какой‑то миг мы были ошарашены и подавлены.
— В деревне тише… – заметил Пашка.
— И люди там спокойнее… – подтвердили двойняшки.
На противоположной стороне от автовокзала, отрезанный многочисленными полосами путей и составов, виднелся городской железнодорожный вокзал.
— Мне туда, – махнул я рукой в сторону вокзала и ведущего к нему подземного перехода.
— И мне, – перебросил рюкзак через плечо Заев.
— А нам здесь, на городской автобус, – стали прощаться Лёлик и Болек.
Железнодорожный репродуктор объявил о приходе поезда.
Мы с Пашкой, осторожно нащупывая ногой скользкие ступени, стали спускаться в тоннель.
Я вспомнил свой овраг. Над нашими головами, над рельсами и поездами пронёсся отражённый многочисленным эхом громкий и неразборчивый женский голос. Слова, произнесённые на едином дыхании, слились в долгий, вибрирующий звук, напоминающий лающую в микрофон собаку.
Пройдя подземный переход, мы оказались в здании вокзала.
Проводив взглядом стройную фигуру и покачивающиеся бёдра транзитной пассажирки с двумя небольшими чемоданами, я ужасно захотел в туалет, а Пашка, не менее ужасно – в ресторан. Договорились встретиться на остановке такси.
— Стойте! Догнала меня у вожделенной ниши молодая женщина в белом халате.
Скрестив ноги, я недоуменно уставился на неё. Трое мужиков мигом спрятали свои сокровища в штаны, но не расходились.
— Как вам не стыдно, молодой человек…
— Да?.. А я думал, вам… Ещё тридцати нет, а уже по мужским туалетам бегаете.
— Десять копеек давайте, – не слушая меня, потерла палец о палец женщина.
Мужики разбежались по кабинам довести дело до конца.
— Десять копеек?..
— Вы что, с луны свалились?
— Нет! Из деревни приехал.
— Сразу видно! – съязвила она и окинула пренебрежительным взглядом.
Внизу живота прямо‑таки стало резать. Туалетная работница стояла рядом и продолжала тереть палец о палец.
Чтоб не утопить её в унитазе, полез в карман за пятёркой – в бухгалтерии мне выдали пятёрку и четвертак.
— Другое дело, – ушла женщина.
Когда, потрясенный, выходил из сортира, она сунула в мой кулак целую горсть почему‑то мокрой меди.
— На хозрасчете туалет, – пояснила, впихнув в другую руку половинку салфетки.
Красавица проводница насмешливо подмигивала с огромного настенного плаката.
На остановке Пашки не было. Подойдя к светлой стеклянной стене вокзала, от нечего делать пересчитал сдачу – наколола на двадцать копеек.
«Шустрая! Теперь, если куда поеду, горшок возьму…»
Все туалетные деньги отдал довольному Заеву.
— Это за автобус и такси.
Дорога от вокзала до экономического института, у которого я обычно сходил, стоила рубль.
«Правда это было раньше, – подумал я, – может, сейчас два?»
В своем родном дворе критически покрутил головой по сторонам.
Чувствовалось, что три недели мужская рука не прикасалась к хозяйству. От снега расчищены были лишь узкие тропинки, если оступишься или поскользнёшься, – обязательно увязнешь в невысоком сугробе. Дверь сарая раскрыта настежь.