- Чтобы её закрыть, - согласился Александр Афанасьевич.
- Её ещё открыть надо, - вставил железнодорожник озабоченно. - Там рельсы на ветке едва «дышат». А может это и к лучшему. На машинах можно взрывчатку подвозить… Взорвётся, так одна и на таёжной дороге.
- На машинах! Меньше риска, - осмелел Лев Осипович, покрываясь потом. - Да и пароходы Дальстроя туда заходят за своими «пассажирами».
«Где же Берзин? Придётся без него голосовать», - пожалел Николай Михайлович.
Дверь открылась. Появилась секретарша. Она всегда появлялась в нужный момент, будто знала себе цену.
Секретарша была старой большевичкой. Вся жизнь прошла в боях под командованием Блюхера. Будучи в кавалерийском карательном отряде лихо «душила» кулацкие восстания в Приморье. За храбрость получила лично от Блюхера именную саблю. Хранила её в холостяцкой комнатушке, как реликвию боевой славы. Командарм для неё был светочем большевика по своей храбрости и преданности делу рабочего класса. Призыв подхватила комсомолка Хета Гурова. Сколько ещё осело в крае таких хетагуровок прочно и навсегда?..
Когда Блюхера объявили врагом народа, она едва не покончила с собой. Хваталась в одиночестве за саблю, билась в истерике:
- Не верю! Не верю!
Потом замолчала. Даже с Николаем Михайловичем не роняла лишних слов. Но, как секретарша, была безупречной.
Она доложила сухо:
- Николай Михайлович, пришёл товарищ Берзин. Он в приёмной. Пропустить?
- Что за вопрос? - нахмурился Николай Михайлович, впервые недовольный ею.
Она дёрнула плечами, на которых под платьем, будто дощечки были подложены, и вышла, не показав признаков каких-либо бёдер.
- «Женщина… И допрашивать не захочешь», - крякнул Эйхманс, провожая её всезнающим взглядом.
Но допросить её ему не пришлось.
Спустя месяц, не поставив Николая Михайловича в известность, он попытался арестовать её ночью и без лишнего шума в квартире, где она жила, на третьем этаже, но не получилось. Она всегда мучилась бессонницей. Уловила шум машины. Вскочила. Осторожно подошла к окну и всё поняла:
- «Я враг народа?.. Не дождётесь! Вы враги, я это знаю. А с подлецами разговор короток».
Сабля легко, как будто всё время этого ждала, вышла из ножен. Лунный свет блеснул на изогнутом клинке, наполняя былым азартом усталое сердце. Отвыкшая ладонь не подвела, твёрдо сжало удобную рукоять под самый эфес, не выпустит при ударе.
- Эх, конька бы вороного под седлом! Покажу я вам советскую секретаршу!
Длинной тенью с саблей, как костистая смерть, отразилась на белой стене. Босая, бесшумно встала у дверей так, чтобы размах был полным. Открыла дверь:
- Входите, гости дорогие! - прошептала.
Прошмыгнули двое. И попали прямо под саблю. Упали, как скошенные.
- Эх! Видел бы Блюхер!
Но второй раз взмахнуть не успела. Револьверная пуля угодила ей в лоб. Латышский стрелок на ближнем расстоянии стрелять был мастер. Бил навскидку. Бездыханную, вытащили за ноги и поволокли вниз. Окровавленная голова женщины стучала, переваливаясь на тощей шее, с одной щербатой ступени на другую. Эйхманс был в ярости. И спирт не помогал. Хотел он её допрашивать или нет, но так легко от него ещё никто не уходил. Избавилась она от душевного падения. Не дала ему насладиться своим унижением. При встречё, он сорвал своё недовольство на Николае Михайловиче:
- Как ты мог пригреть такую сволочь? Моих соотечественников положила… Я с ними по всей России прошёл. А она скосила их саблей…
- Пригреть я её не успел, сам недавно приехал, - резко ответил Николай Михайлович, с трудом сдерживая нервное потрясение. - А вы, видимо, постарели, раз русские женщины с вами лихо справляются.
И такая ненависть вспыхнула в безжизненных глазах латыша, что неискушённое в заплечных делах сердце Николая Михайловича содрогнулась:
«Попадись такому… За что же он её ненавидит?».
Вскоре, роясь в своём канцелярском столе, он обнаружил письмо на своё имя от арестованного (бывшего оперуполномоченного НКВД). Конверт был распечатан. Недоумевая, он начал читать. Лучше бы не читал. Там было: